Жизнь — это миг между прошлым и будущим
80 лет — это много или мало? С точки зрения истории — миг. А если десятилетия измеряют человеческую жизнь: полную радостей, горестей, надежд, разочарований, взлетов, творческих планов, встреч, разлук — 80 — это так много! Ведь нужно прожить день, неделю, месяц, год. И каждому из них уметь радоваться, забывать плохое и продолжать жить с надеждой на лучшее.
Вера в перемены, какими бы они ни были, — удел сильных. Мой визави всегда верил в добрые перемены, даже когда жизнь, заводя в тупик, пыталась поставить точку, он рядом дорисовывал две свои: три — это уже многоточие, а значит, все продолжается. А еще в этом человеке поражает толстовское всепрощение, попытка понять и оправдать даже тех, кто причинял ему страдания.
Но в этом, видимо, и сила славянской души, крепкого умом и телом мужчины, рожденного на курской земле и на генетическом уровне впитавшем уважение, любовь, сопереживание людям. Старшее поколение стахановчан хорошо знает Ивана Степановича Кузина, бывшего директора Дворца культуры им. Горького, внесшего весомый вклад в развитие культуры Стаханова. А те, кто помоложе? Я познакомлю вас с интереснейшим человеком, свидетелем и строителем той далеко ушедшей эпохи, страны, который вы не знали, но которая подарила нашему городу памятник исторической архитектуры, где будет познавать прекрасное не одно поколение — Дворец культуры имени Горького.
Иван Степанович до сих пор хранит пригласительный билет на открытие Дворца, датированный 48-м годом прошлого столетия. И. С. Кузин руководил Дворцом, когда самодеятельная культура была на пике развития и в самом центре внимания государства...
«МЫ ИГРАЛИ В ВОЙНУ...»
1936 год. Отец, как и многие курсаки, бегущие от голода и безнадеги, перевозит жену и троих детей в Кадиевку — по тем временам город хлебный. Ванечке всего 8 лет. Он как должное воспринимает снятый угол в чужом доме, матрац на полу, многолюдные праздники с «тазиком» винегрета на общем столе во дворе, босоногую ребятню — друзей из многодетных семей. Две любимых сестренки в сшитых мамой цветастых платьицах, отец — добрый и сильный. Дом, аккурат напротив, прежнего здания милиции на улице Дзержинского. А еще игры пацанов «в войну»: отчаянные, «до последней капли крови». Кто из них, кадиевских салаг, мог знать, что война окажется у порога дома, а «последняя капля крови» прольется на свою и чужую из крепких шахтерских тел отцов и их — по-детски незрелых и так жаждущих жизни!
— Да, — задумчиво протягивает Иван Степанович, — мы играли в войну, а потом она началась: страшная и бесконечная. Ощущение чего-то раз и навсегда потерянного было в моей душе. Чего? Я и много лет спустя не смог себе объяснить, пока не повзрослел и понял, что жизнь дается человеку лишь раз и нужно прожить ее.
Начало войны — тревожный гул самолетов, такой раздирающий душу. Помню, как мама сжималась в комок, обнимая нас. Она была похожа на маленькую птичку, готовую на все, чтобы уберечь нас, детей. В 1943-м, как я уже говорил, жили мы напротив милиции, где тогда расположилась полицейская управа. Когда началась эвакуация, немцы врывались в дома и забирали трудоспособных людей. Вот так попал в «арбайтеры» и я. Высокий был — решили, что для рытья окопов в самый раз. Нас привезли на берег Донца. Осень, холодает. Каждый из «арбайтеров» вырывает себе убежище: по виду могилку. Устилает ее хвоей, листьями, куда укладывается на ночь.
Холодно. Над головой — мертвые звезды по ночам. Днем, пока роем немецкие окопы, пули свистят над головой. Отступая, немцы погрузили нас в товарные вагоны. Загоняли, как скот — и этапом в Польшу. Я был самым молодым из «пассажиров». Ехали дня 3-4. Был сборный лагерь, затем Германия. В распределительном лагере «покупатель» отобрал меня и еще двоих более-менее крепких мужиков для работы во вспомогательном поезде. Там же мы и жили. Спали на двухярусных нарах, зачастую просыпаясь под стук колес. Это значит, что поезд уходил от бомбежки, а утром предстоит тяжелая работа по восстановлению железнодорожного полотна. Взрослые едва на ногах держались, а я и вовсе падал. Силенок маловато, голодный. Но фрицы на возраст скидку не делали, били, чем под руку попало. Там же я сносно научился говорить по-немецки, что потом, уже на родине, мне помогло отдавать приказы пленным немцам.
ПАМЯТНАЯ ПУЛЯ
В 44-м фронт приблизился. Немцы срочно меняли дислокацию. Формировочные станции, на одной из которых работал молодой Кузин, поспешно отгонялись в тыл. Иван как-то услышал договор старших о побеге. Решение принял сразу: бежать за ними. Пошли на рывок... И снова три точки в его судьбе.
— Я был молод, и понятие жизни-смерти для меня тогда еще не существовало, — говорит Иван Степанович. — Скорее, я просто повторял поступки старших. Но, как теперь понимаю, к побегу их подтолкнула опасность, жажда жизни. Потому «в рывок» они вложили всю волю и остаток сил. А я, я следовал их примеру, у меня не было отчаянности. Это и сгубило. Бежал последним, только вскочил на подножку товарняка, как железное жало вонзилось в кисть правой руки, зазмеилась кровь, а тут и полицаи навалились. Допрашивали с пристрастием. Вердикт — ссылка в концлагерь. Правда, этапом — через Штудгардскую тюрьму. Уже знакомый товарняк с решетками на окнах, редкий выход по нужде и ставший привычным мерный стук колес, все дальше относивший меня от родины и заставлявший смириться с действительностью. Вот вы меня все спрашиваете, какие чувства я испытывал, попав к фашистам. Я и сам сейчас задумался: действительно, какие? Моя слабость и мое спасение, считаю, было в моей молодости и неопытности. Я не знал, что такое смерть, и потому невыносимая жизнь мне не была в тягость... Так-то, детка. И незнание, видимо, стало моей счастливой, если, конечно, это слово уместно, кармой. Вот мы в концлагере. Самое сильное впечатление — наружные окна в решетках. И вдруг в одном из них появляется буквально живой скелет человека (видимо, его поддерживают снизу товарищи). Несчастный одной рукой цепляется за вязь решетки, а другой слабо приветствует нас, потом сжимает кулак в знак солидарности и, лишившись последних сил, оплывает вниз. Но сколько жизнеутверждающего было в этом человеке! И я подумал: «Нужно непременно выжить!» Хотя внутренний голос спрашивал: «Зачем? Отец на фронте, где мать и сестры ты не знаешь». Нас сбили в бараке, где из «мебели» были трехярусные нары, а в центре — параша, прикрытая крышкой. Дважды в день нас кормили тертой морковью, баландой и крошечным кусочком хлеба. А вскоре нас, человек 50, отправили на фабрику. Форма — полосатая роба. Работа была изнуряющей: били камень и возили на стройплощадку. Спасло меня разве что крепкое здоровье, да и кормить стали лучше. А еще помню французских пленных. Им жилось гораздо легче благодаря помощи Красного Креста. Чтобы поддержать русских, они при случае перебрасывали нам хлеб.
ПАЛЬТО В ОБМЕН НА ВЕЛОСИПЕД
Когда союзники заняли территорию Германии, Ивана с товарищами французы привели на свою территорию, распахнули двери склада. Для измученных людей склад был подобен пещере сокровищ Сим-сим.
— Представьте себе огромный сарай, набитый ящиками с одеждой, и тебе предлагают выбрать все, что пожелаешь, — говорит Иван Степанович, — костюмы, рубашки, пальто — все заграничное. Я приоделся, гардероб получился шикарный. А вскоре нас отправили в Восточную Германию, потом в фильтрационный лагерь для проверки на благонадежность, который запомнился мне тем, что там я обменял французское пальто на трофейный велосипед. С удовольствием гонял на нем, пока союзник-американец не экспроприировал железного друга в «антимилитаристских» целях.
Вот и дома
И снова осень. Но уже 45-го года. Вот-вот за окнами покажутся терриконы, пропахшие едким дымком, изувеченные улочки Кадиевки. Остался ли на них родительский дом? Иван оставил чемоданчик с товарищем: «Я быстро. Если своих не найду — уедем вместе». Прыгнул через забор... А дальше слезы, мамины причитания, радость встречи и горечь потери: отец погиб.
ДОРОГА ВПЕРЕД
Что делал в послевоенной Кадиевке паренек? Работал учеником автослесаря в гараже шахты Ильича, где хорошо помнили его отца Степана Кузина — крепкого и работящего мужика. Потом был стройцех, дежурство электрослесарем на восстановлении шахты. В послевоенные годы Ивану Степановичу довелось командовать пленными немцами. Вот бы где вспомнить о возмездии: за поруганное детство, жестокие избиения в лагерях, донцовскую «могилу», за пулю, сидящую в руке, погибшего отца...
— Верите, — вспоминает Иван Степанович, — а мне было жаль немцев, пленников победившей земли. Сам страдал в разлуке с родиной, а у каждого из них за много километров отсюда были мама, жена, сестра. Да и потом, немцы помогали восстанавливать шахту, работали добросовестно. Жизнь мало-помалу налаживалась, и я стал задумываться о том, какую профессию выбрать.
Сталин спустился к людям
Ивану Степановичу сделали операцию по извлечению пули, которая «прожила» в его руке 2 года. А немецкая метка до сих пор напоминает о лагерном побеге. В 1948-м Кузин переступил порог нынешнего спортзала Дворца, где тогда располагался клуб теркома угольщиков. После работы он занимался в драматическом коллективе. И весьма успешно.
— Иван Степанович, лицедейство помогало в продвижении по карьерной лестнице?
— Нет. Впрочем, я к этому никогда не стремился. Да и не в чести такое было в наши времена. Ценилось другое: ответственность, организаторские способности. Карьеристы в культуре не приживались. Когда в 1948-м открывали достроенный и отреставрированный Дворец — это было событие. Голод, разруха, но страна нашла деньги на восстановление Храма культуры. Я получил пригласительный билет на торжество. Одновременно меня назначили дежурным по охране порядка. Помню, оделся с иголочки, настроение прекрасное. Вошел во Дворец и ахнул: красавец! Одежда сцены современная по тем временам, кресла мягкие, ковры расстелены. На центральной лестнице — огромная картина в багетовой раме: Сталин в окружении соратников (позже на этом же полотне прописали Ленина). Интересно, что ковровая дорожка, ведущая «к Сталину» по ступеням Дворца, была точно такой же, как на картине. Создавалась иллюзия перспективы, казалось вот-вот — и Сталин шагнет навстречу.
— Да, Иван Степанович, трудно представить, как озабоченные послевоенным временем люди так массово спешили во Дворец, порадоваться жизни.
— Но именно так и было! Зубным порошком дамочки надраивали парусиновые тапочки, мужчины доставали костюмы. И праздник был! Какой праздник! Кажется только вчера было все это, а вот уже осенью отпразднуем шестидесятилетний юбилей Дворца.
МЫ ЖИВЕМ И ЭТО ЗДОРОВО
— Иван Степанович, вы часто вспоминаете прошлое?
— Когда ты много прожил, каждое воспоминание дорого. Помню, как был назначен руководителем художественной самодеятельности, а в 1952 году мне доверили клуб химзавода. В этой должности я проработал 23 года. За годы я приобрел не только опыт: успел закончить вечернюю школу, Ленинградскую ВПШК, университет марксизма-ленинизма. Я руководил крупнейшими в регионе Дворцом химиков, Дворцом Металлургов в Алчевске. А в 1975-м направили директором стахановского Дворца культуры им. Горького. Я любил, лелеял его, как собственного ребенка. Дворец был и есть моей жизнью, моей гордостью. Культура тогда и культура теперь — две большие разницы. Целая эпоха прошла: мы, увы, потеряли одно единое государство и более 15 лет пытаемся строить другое.
— А вы смену эпох чувствуете?
— За 52 года работы много воды утекло. Но я знаю одно: кем бы ты ни был в этой жизни, как бы тебя не бросало о ее рифы, нельзя озлобляться. Нужно прощать всех, кто обидел.
Это признак внутреннего благородства и внутренней культуры. Мне достаточно часто говорили: «Иван, ты слишком добр. Разозлись — это поможет твоему карьерному росту!» но я не могу злиться. Я всегда мечтал, чтобы вокруг меня росла радость. Так я понимал и искусство. И оно сближало, дарило мне таких замечательных людей, в любви и дружбе которых я черпаю силы и надежду до сих пор. Некоторые из них рядом, некоторые остались в городах, где я работал, например, в Доброполье, Дворцом культуры которого я тоже руководил. Я оставил в жизни добрый след — это главное.
— 80-летний юбилей — это так много и так мало. Что бы вы пожелали себе?
— Здоровья, мира спокойствия. А вот юбиляру-дворцу я, наоборот, желаю насыщенных будней, шумных, веселых. Я не люблю тишину. В такие мгновения кажется, что даже земной шар прекращает вращенье. Вообще восьмерка для меня и Дворца — хорошее число. В 1948 году Дворец восстановили и открыли, в 1998 году его, по сути, возродили к жизни вторично. И вот уже 2008-й: нашему ДК скоро 60. Мы живем! И это здорово!
Вера в перемены, какими бы они ни были, — удел сильных. Мой визави всегда верил в добрые перемены, даже когда жизнь, заводя в тупик, пыталась поставить точку, он рядом дорисовывал две свои: три — это уже многоточие, а значит, все продолжается. А еще в этом человеке поражает толстовское всепрощение, попытка понять и оправдать даже тех, кто причинял ему страдания.
Но в этом, видимо, и сила славянской души, крепкого умом и телом мужчины, рожденного на курской земле и на генетическом уровне впитавшем уважение, любовь, сопереживание людям. Старшее поколение стахановчан хорошо знает Ивана Степановича Кузина, бывшего директора Дворца культуры им. Горького, внесшего весомый вклад в развитие культуры Стаханова. А те, кто помоложе? Я познакомлю вас с интереснейшим человеком, свидетелем и строителем той далеко ушедшей эпохи, страны, который вы не знали, но которая подарила нашему городу памятник исторической архитектуры, где будет познавать прекрасное не одно поколение — Дворец культуры имени Горького.
Иван Степанович до сих пор хранит пригласительный билет на открытие Дворца, датированный 48-м годом прошлого столетия. И. С. Кузин руководил Дворцом, когда самодеятельная культура была на пике развития и в самом центре внимания государства...
«МЫ ИГРАЛИ В ВОЙНУ...»
1936 год. Отец, как и многие курсаки, бегущие от голода и безнадеги, перевозит жену и троих детей в Кадиевку — по тем временам город хлебный. Ванечке всего 8 лет. Он как должное воспринимает снятый угол в чужом доме, матрац на полу, многолюдные праздники с «тазиком» винегрета на общем столе во дворе, босоногую ребятню — друзей из многодетных семей. Две любимых сестренки в сшитых мамой цветастых платьицах, отец — добрый и сильный. Дом, аккурат напротив, прежнего здания милиции на улице Дзержинского. А еще игры пацанов «в войну»: отчаянные, «до последней капли крови». Кто из них, кадиевских салаг, мог знать, что война окажется у порога дома, а «последняя капля крови» прольется на свою и чужую из крепких шахтерских тел отцов и их — по-детски незрелых и так жаждущих жизни!
— Да, — задумчиво протягивает Иван Степанович, — мы играли в войну, а потом она началась: страшная и бесконечная. Ощущение чего-то раз и навсегда потерянного было в моей душе. Чего? Я и много лет спустя не смог себе объяснить, пока не повзрослел и понял, что жизнь дается человеку лишь раз и нужно прожить ее.
Начало войны — тревожный гул самолетов, такой раздирающий душу. Помню, как мама сжималась в комок, обнимая нас. Она была похожа на маленькую птичку, готовую на все, чтобы уберечь нас, детей. В 1943-м, как я уже говорил, жили мы напротив милиции, где тогда расположилась полицейская управа. Когда началась эвакуация, немцы врывались в дома и забирали трудоспособных людей. Вот так попал в «арбайтеры» и я. Высокий был — решили, что для рытья окопов в самый раз. Нас привезли на берег Донца. Осень, холодает. Каждый из «арбайтеров» вырывает себе убежище: по виду могилку. Устилает ее хвоей, листьями, куда укладывается на ночь.
Холодно. Над головой — мертвые звезды по ночам. Днем, пока роем немецкие окопы, пули свистят над головой. Отступая, немцы погрузили нас в товарные вагоны. Загоняли, как скот — и этапом в Польшу. Я был самым молодым из «пассажиров». Ехали дня 3-4. Был сборный лагерь, затем Германия. В распределительном лагере «покупатель» отобрал меня и еще двоих более-менее крепких мужиков для работы во вспомогательном поезде. Там же мы и жили. Спали на двухярусных нарах, зачастую просыпаясь под стук колес. Это значит, что поезд уходил от бомбежки, а утром предстоит тяжелая работа по восстановлению железнодорожного полотна. Взрослые едва на ногах держались, а я и вовсе падал. Силенок маловато, голодный. Но фрицы на возраст скидку не делали, били, чем под руку попало. Там же я сносно научился говорить по-немецки, что потом, уже на родине, мне помогло отдавать приказы пленным немцам.
ПАМЯТНАЯ ПУЛЯ
В 44-м фронт приблизился. Немцы срочно меняли дислокацию. Формировочные станции, на одной из которых работал молодой Кузин, поспешно отгонялись в тыл. Иван как-то услышал договор старших о побеге. Решение принял сразу: бежать за ними. Пошли на рывок... И снова три точки в его судьбе.
— Я был молод, и понятие жизни-смерти для меня тогда еще не существовало, — говорит Иван Степанович. — Скорее, я просто повторял поступки старших. Но, как теперь понимаю, к побегу их подтолкнула опасность, жажда жизни. Потому «в рывок» они вложили всю волю и остаток сил. А я, я следовал их примеру, у меня не было отчаянности. Это и сгубило. Бежал последним, только вскочил на подножку товарняка, как железное жало вонзилось в кисть правой руки, зазмеилась кровь, а тут и полицаи навалились. Допрашивали с пристрастием. Вердикт — ссылка в концлагерь. Правда, этапом — через Штудгардскую тюрьму. Уже знакомый товарняк с решетками на окнах, редкий выход по нужде и ставший привычным мерный стук колес, все дальше относивший меня от родины и заставлявший смириться с действительностью. Вот вы меня все спрашиваете, какие чувства я испытывал, попав к фашистам. Я и сам сейчас задумался: действительно, какие? Моя слабость и мое спасение, считаю, было в моей молодости и неопытности. Я не знал, что такое смерть, и потому невыносимая жизнь мне не была в тягость... Так-то, детка. И незнание, видимо, стало моей счастливой, если, конечно, это слово уместно, кармой. Вот мы в концлагере. Самое сильное впечатление — наружные окна в решетках. И вдруг в одном из них появляется буквально живой скелет человека (видимо, его поддерживают снизу товарищи). Несчастный одной рукой цепляется за вязь решетки, а другой слабо приветствует нас, потом сжимает кулак в знак солидарности и, лишившись последних сил, оплывает вниз. Но сколько жизнеутверждающего было в этом человеке! И я подумал: «Нужно непременно выжить!» Хотя внутренний голос спрашивал: «Зачем? Отец на фронте, где мать и сестры ты не знаешь». Нас сбили в бараке, где из «мебели» были трехярусные нары, а в центре — параша, прикрытая крышкой. Дважды в день нас кормили тертой морковью, баландой и крошечным кусочком хлеба. А вскоре нас, человек 50, отправили на фабрику. Форма — полосатая роба. Работа была изнуряющей: били камень и возили на стройплощадку. Спасло меня разве что крепкое здоровье, да и кормить стали лучше. А еще помню французских пленных. Им жилось гораздо легче благодаря помощи Красного Креста. Чтобы поддержать русских, они при случае перебрасывали нам хлеб.
ПАЛЬТО В ОБМЕН НА ВЕЛОСИПЕД
Когда союзники заняли территорию Германии, Ивана с товарищами французы привели на свою территорию, распахнули двери склада. Для измученных людей склад был подобен пещере сокровищ Сим-сим.
— Представьте себе огромный сарай, набитый ящиками с одеждой, и тебе предлагают выбрать все, что пожелаешь, — говорит Иван Степанович, — костюмы, рубашки, пальто — все заграничное. Я приоделся, гардероб получился шикарный. А вскоре нас отправили в Восточную Германию, потом в фильтрационный лагерь для проверки на благонадежность, который запомнился мне тем, что там я обменял французское пальто на трофейный велосипед. С удовольствием гонял на нем, пока союзник-американец не экспроприировал железного друга в «антимилитаристских» целях.
Вот и дома
И снова осень. Но уже 45-го года. Вот-вот за окнами покажутся терриконы, пропахшие едким дымком, изувеченные улочки Кадиевки. Остался ли на них родительский дом? Иван оставил чемоданчик с товарищем: «Я быстро. Если своих не найду — уедем вместе». Прыгнул через забор... А дальше слезы, мамины причитания, радость встречи и горечь потери: отец погиб.
ДОРОГА ВПЕРЕД
Что делал в послевоенной Кадиевке паренек? Работал учеником автослесаря в гараже шахты Ильича, где хорошо помнили его отца Степана Кузина — крепкого и работящего мужика. Потом был стройцех, дежурство электрослесарем на восстановлении шахты. В послевоенные годы Ивану Степановичу довелось командовать пленными немцами. Вот бы где вспомнить о возмездии: за поруганное детство, жестокие избиения в лагерях, донцовскую «могилу», за пулю, сидящую в руке, погибшего отца...
— Верите, — вспоминает Иван Степанович, — а мне было жаль немцев, пленников победившей земли. Сам страдал в разлуке с родиной, а у каждого из них за много километров отсюда были мама, жена, сестра. Да и потом, немцы помогали восстанавливать шахту, работали добросовестно. Жизнь мало-помалу налаживалась, и я стал задумываться о том, какую профессию выбрать.
Сталин спустился к людям
Ивану Степановичу сделали операцию по извлечению пули, которая «прожила» в его руке 2 года. А немецкая метка до сих пор напоминает о лагерном побеге. В 1948-м Кузин переступил порог нынешнего спортзала Дворца, где тогда располагался клуб теркома угольщиков. После работы он занимался в драматическом коллективе. И весьма успешно.
— Иван Степанович, лицедейство помогало в продвижении по карьерной лестнице?— Нет. Впрочем, я к этому никогда не стремился. Да и не в чести такое было в наши времена. Ценилось другое: ответственность, организаторские способности. Карьеристы в культуре не приживались. Когда в 1948-м открывали достроенный и отреставрированный Дворец — это было событие. Голод, разруха, но страна нашла деньги на восстановление Храма культуры. Я получил пригласительный билет на торжество. Одновременно меня назначили дежурным по охране порядка. Помню, оделся с иголочки, настроение прекрасное. Вошел во Дворец и ахнул: красавец! Одежда сцены современная по тем временам, кресла мягкие, ковры расстелены. На центральной лестнице — огромная картина в багетовой раме: Сталин в окружении соратников (позже на этом же полотне прописали Ленина). Интересно, что ковровая дорожка, ведущая «к Сталину» по ступеням Дворца, была точно такой же, как на картине. Создавалась иллюзия перспективы, казалось вот-вот — и Сталин шагнет навстречу.
— Да, Иван Степанович, трудно представить, как озабоченные послевоенным временем люди так массово спешили во Дворец, порадоваться жизни.
— Но именно так и было! Зубным порошком дамочки надраивали парусиновые тапочки, мужчины доставали костюмы. И праздник был! Какой праздник! Кажется только вчера было все это, а вот уже осенью отпразднуем шестидесятилетний юбилей Дворца.
МЫ ЖИВЕМ И ЭТО ЗДОРОВО
— Иван Степанович, вы часто вспоминаете прошлое?
— Когда ты много прожил, каждое воспоминание дорого. Помню, как был назначен руководителем художественной самодеятельности, а в 1952 году мне доверили клуб химзавода. В этой должности я проработал 23 года. За годы я приобрел не только опыт: успел закончить вечернюю школу, Ленинградскую ВПШК, университет марксизма-ленинизма. Я руководил крупнейшими в регионе Дворцом химиков, Дворцом Металлургов в Алчевске. А в 1975-м направили директором стахановского Дворца культуры им. Горького. Я любил, лелеял его, как собственного ребенка. Дворец был и есть моей жизнью, моей гордостью. Культура тогда и культура теперь — две большие разницы. Целая эпоха прошла: мы, увы, потеряли одно единое государство и более 15 лет пытаемся строить другое.
— А вы смену эпох чувствуете?
— За 52 года работы много воды утекло. Но я знаю одно: кем бы ты ни был в этой жизни, как бы тебя не бросало о ее рифы, нельзя озлобляться. Нужно прощать всех, кто обидел.
Это признак внутреннего благородства и внутренней культуры. Мне достаточно часто говорили: «Иван, ты слишком добр. Разозлись — это поможет твоему карьерному росту!» но я не могу злиться. Я всегда мечтал, чтобы вокруг меня росла радость. Так я понимал и искусство. И оно сближало, дарило мне таких замечательных людей, в любви и дружбе которых я черпаю силы и надежду до сих пор. Некоторые из них рядом, некоторые остались в городах, где я работал, например, в Доброполье, Дворцом культуры которого я тоже руководил. Я оставил в жизни добрый след — это главное.
— 80-летний юбилей — это так много и так мало. Что бы вы пожелали себе?
— Здоровья, мира спокойствия. А вот юбиляру-дворцу я, наоборот, желаю насыщенных будней, шумных, веселых. Я не люблю тишину. В такие мгновения кажется, что даже земной шар прекращает вращенье. Вообще восьмерка для меня и Дворца — хорошее число. В 1948 году Дворец восстановили и открыли, в 1998 году его, по сути, возродили к жизни вторично. И вот уже 2008-й: нашему ДК скоро 60. Мы живем! И это здорово!
Ольга ОРЕХОВА,
редактор ведущий ГДК им. Горького.
редактор ведущий ГДК им. Горького.
Коментарів 1