Дрезденский освободитель
Я вошел в скромный, но со вкусом обставленный, домик. А что еще себе может позволить человек, отдавший, без прикрас скажу – свои лучшие годы для спасения и процветания Родины?
Нечего греха таить, но первый взгляд на Ивана Ивановича яркого впечатления не произвел – явно не бывший гренадер, и даже не улан, но, когда он, по просьбе журналистов, надел пиджак с наградами, я лишний раз убедился в правильности народной мудрости: «Мал золотник, да дорог».
Тарабаров родом из многодетной крестьянской семьи; пять-семь десятков лет тому назад подобное явление не было редкостью. Кроме него, второго ребенка, в семье было еще шестеро детей. Так сложились обстоятельства? судьба? или Бог его знает почему? но старшую сестру Матрену Ивановну сейчас… вернее, как в народе говорят – «досматривает» Иван Иванович. Довольно странно, но выражение «Пути Господни неисповедимы» действительно подходит к этой ситуации, как нельзя удачно. У нас нет морального права теребить душу мужчины, которому самому порой нужна помощь, поэтому эта деликатная тема остается нераскрытой.
И если в сторону отбросить родственные узы, связывающие их почти девяносто лет и фактор человеческих чувств, играющий огромную роль во взаимоотношениях, то за подобным поступком просматривается образ мужа, в котором скрыта гамма редких черт характера (высокоморальных качеств): твердая воля, добродетель и внутренняя красота. Сегодня не редки случаи: когда дети (язык еле поворачивается называть детьми эти паутинные души) «сдают» своих родителей в дома для престарелых, или еще страшнее – в сумасшедшие дома, ради их квартиры; здесь – брат, в восемьдесят восемь лет, ухаживает за не ходячей сестрой…
При упоминании о родителях, родственниках, или начале войны, проклятый ком в горле вносит путаницу в его неторопливую речь, выдавливая влагу из глаз. Получив краткую передышку, Иван Иванович знакомит нас с важнейшими вехами своей биографии, и вновь предательская дрожь вкрадывается в его голос…
Война застала его семью в колхозе на Курщине. В первые дни войны мобилизовали отца. Вместе со всеми отступающими солдатами, скрежеща зубами, и, чувствуя на своей спине осуждающие взгляды жителей, тех населенных пунктов, через которые довелось ему прошагать, старший Тарабаров отходил с тяжелыми боями на Восток.
Наступило лето переломного сорок третьего года.
Для гитлеровских войск Орловско-Курская битва оказалась очередной непокоренной вершиной, после которой они утратили всякую надежду на изменение событий в свою пользу. Достаточно вспомнить историю – наши воины выигрывали главный бой, после которого у иноземных захватчиков не оставалось никакой надежды на порабощение земли Русской. Данное сражение заняло славное место рядом с победами наших предков на Чудском озере, на Куликовом поле, впервые сплотившим русский народ, на Бородинском поле, сорвавшим замыслы Наполеона.
Именно после этой добытой победы, Красная Армия начала пядь за пядью возвращать родную землю, вторично поливая ее своей кровью.
21 сентября 43-го года Иван принял присягу. Попал в пехоту – 16-й стрелковый полк. Молодого и подвижного парня иногда брали в разведку.
Однажды, для выравнивания линии фронта, было предпринято наступление, и полк, в котором служил Тарабаров, вместе с другими частями, ворвался на позиции противника. Иван спрыгнул в окоп, деловито устроившись, вскоре начал вести огонь по вражеским солдатам, предпринявшим контратаку. Прицеливаться было неудобно – солнце, стоявшее в зените – било в глаза, но он продолжал посылать пулю за пулей, не замечая никого и ничего вокруг, потому как знал – рядом находятся его однополчане, и цель у всех была одна – уничтожить, как можно больше, врагов. Рядом с ним пуля чиркнула по земле. За недолгий век окопной жизни он твердо усвоил – свистит не его пуля, а чужая, но все равно инстинктивно вжался лицом в землю. В это время, сзади него, кто-то ругнулся и начал съезжать по брустверу в окоп. Скатившийся ком земли, довольно ощутимо ударил бойца по спине.
- Осторожней, пехота косолапая, - не оборачиваясь, выкрикнул Иван, продолжая стрелять. И был крайне удивлен, когда в ответ услышал родной голос:
- Будешь много разговаривать – ремня получишь.
Оказалось – солдаты соседних частей, в атаке перемешались, и, по редкой случайности, отец встретился со своим сыном во вражеском окопе. Радость была неописуемая. Расцеловались, и, переговариваясь, вновь открыли огонь.
- Матери пишешь? – спросил отец.
- Неделю тому назад, адрес потерял.
- Возьми, - сказал отец, протягивая письмо от жены, эвакуировавшейся, куда-то в глубинку России, - да, не теряй больше… - Хотел еще что-то добавить, но лишь улыбнулся.
- Спасибо, батя, - Иван положил в карман гимнастерки весточку, - теперь сохраню.
Контрнаступление немцев было отбито. Покурив и поболтав, они разошлись по своим подразделениям. В сводках Информбюро о событиях того дня было объявлено: мол, шли бои местного значения. Хотя отец с сыном некоторое время еще продолжали воевать, практически рядом, но свидеться им больше не удалось, а, спустя почти год, старший Тарабаров погиб при освобождении Витебска.
Давно переплавлены искореженные средства для убийства людей, и земля, залечившая свои раны в том месте, где встретились отец с сыном, дает уже не один десяток лет добрые всходы… И только память человеческая передает из рода в род быль об этой неожиданной встрече.
В ноябре 43-го года, попавшего на переформирование, Ивана Тарабарова назначили командиром отделения полевых линий в 236-й гвардейский стрелковый полк. Теперь передний край стал еще ближе. И если во время боя «царица полей» может найти укрытие на матушке-земле, благодаря рельефу местности, или многочисленным воронкам, то телефонист с катушкой связи неизменно оставался удобной двигающейся мишенью. Иван долго не мог привыкнуть посылать своих подчиненных на смерть. Когда боец не возвращался, и, естественно, связь не восстанавливалась, то он откладывал в сторону автомат, брал в левую руку трофейный «Вальтер», на ношение которого командир закрывал глаза, правой ладонью подхватывал провод; и бежал восстанавливать связь с передовой, или дозором на нейтральной полосе.
Область за областью Красная Армия очищала страну от коричневой чумы.
Полк прошел с боями через всю Белоруссию, многие города которой были превращены, как считали немцы, в неприступные крепости, и начал свое победное шествие по польской земле, а, в конце июля сорок четвертого года, вышел к Висле. Форсировать реку не удалось, потому, как с ходу мост захватить не получилось – он находился под губительным перекрестным огнем противника. Построить своими силами, или хотя бы навести наплавной мост, ниже по течению, пехоте оказалось не по силам. Вскоре подошли другие части. Получив разведданные об отсутствии противника в деревушке на том берегу, гвардейский полк совместно с другими частями, построив плоты, и, наладив ночью паромную переправу, с рассветом начал переправляться на правый берег Вислы.
Иван со своими связистами рассредоточился на трех первых плотах с артиллеристами. Укрепив надежно катушки с телефонным кабелем, все солдаты, включая офицеров, разделись донага, и, аккуратно свернув одежду, положили ее на ящики со снарядами. Бойцы, не раз смотревшие смерти в глаза, были спокойны – не видно немецких укреплений, и даже нет намека на приготовления к обороне вблизи берега, значит, можно будет выйти на сушу сухим. Ведь воевать в сухой одежде сподручнее, чем – в мокрой и грязной. До середины Вислы доплыли, удивляясь тишине и приметам предстоящего хорошего денька. Редкая переправа удавалась спокойной и без потерь. Непонятно, откуда взявшаяся лавина артиллерийского огня обрушилась на реку. За мгновение грохот разрывов, нечеловеческие крики раненых, начинающийся рассвет над водной стихией, все смешалось в сплошной кромешный ад.
До берега оставалось не более двух десятков метров, как вдруг, где-то на дне, под ними образовался огромный вулкан, который, извергнувшись, попытался подбросить плот, вместе с содержимым, высоко в небо. Когда водяной столб осел, Иван уже барахтался в воде, ниже по течению от переправы. Почти не умевший плавать, он, захлебываясь, ухватился за первую попавшуюся толстую доску. Удерживаясь на поверхности с ее помощью, начал работать ногами, пытаясь направить свое движение к берегу. Оглянувшись, увидел – все, кто был на плоту – целы и плывут за ним. Неожиданно почувствовал – стало тянуть к берегу. Сразу было обрадовался, но радость оказалась преждевременной, потому что, в паре метров от суши, его начало крутить вокруг оси, стараясь утащить на дно. Тарабаров понял – попал в омут, который рано, или поздно, все равно затянет его на дно. Неожиданно по ноге проскользнуло что-то скользкое и упругое.
Пока Иван сделал в омуте оборот, догадался – это был корень. На следующем круге сделал удачную попытку поймать его ногой, подтянуть и схватиться за него рукой. Задумка удалась. Корень натянулся, и вращение прекратилось. Дернул находку сильнее – не поддается, уходя, куда-то далеко в берег. Времени для раздумий нет. Доска отпущена на свободу, а Иван, набрав, как можно больше воздуха, начал быстро перебирать руками по спасительной находке. Несколько торопливых движений, и, вонзившись пальцами в спасительный глинистый берег, он с шумом сделал выдох. Выбравшись из воды, уселся возле громадного куста, очевидно, спасшего ему жизнь, и посмотрел – где его товарищи, однако, в реке уже никого не было. Вскочив, обежал куст, осмотрелся, и убедился – он остался единственным в живых из тех, кто находился на передних плотах, от которых на плаву не осталось даже щепки.
Неприятельский огонь перенесся на противоположный берег, где причаливали уцелевшие плоты, и вскоре прекратился. Переправа не удалась, а он, гвардии старший сержант Тарабаров, оказался единственным красноармейцем на вражеском берегу, но без оружия, и в чем мать родила. Стало тоскливо. Радость спасения сменилась печалью за погибших товарищей, и чем дольше думал о них, тем сильнее эта боль отдавалась в сердце острой занозой. Он давно привык к насильственной смерти, но чтобы вот так нелепо утонуть в каком-то омуте возле берега – подобная чудовищная случайность не укладывалась в его голове. Отмывшись от прилипшей глины, Иван встал во весь рост, и, размахивая рукой, попытался обратить на себя внимание людей на другой стороне, но эта затея оказалась бесполезной в сложившейся ситуации.
Впервые в жизни закружилась голова, перед глазами поплыли круги, слабость захлестнула тело.
Страх заполз в душу – он только сейчас понял: случилось чудо. Присев на траву, прищурил глаза, вглядываясь в правый берег, и сразу в воздухе возникли, закружились, завертелись в веселом хороводе, зеленые закавычки, которых он прозвал амебами, дивным словом, услышанным, когда-то на политзанятии. Покачав головой, словно не веря, что остался в живых, он встал, зачерпнул ладонями воды, сделал глоток, остаток плеснул в лицо; двинул по тропке вверх от реки, где за редкими деревьями, просматривалось несколько домов, отдельно стоящих от остальной деревни.
Иван оглянулся – солнце наполовину показалось из-за горизонта. Прижавшись к крайнему дереву, прислушался и заглянул за невысокую каменную ограду – там виднелся, не подававший признаков жизни, ухоженный одноэтажный дом под желтой черепицей, и несколько строений. Перемахнув через преграду, присел в ожидании – собак не было. «Это уже хорошо» - подумал Тарабаров. Осмотревшись, и, выждав некоторое время, он решительно направился вглубь двора, к небольшому флигелю, площадка перед которым была аккуратно посыпана чистым песком. Отворив незапертую дверь, зашел и закрылся на крючок. Взял полотенце, вытерся им насухо, поискал какой-либо одежды – не нашел, зато обнаружил нечто съедобное, и сразу принялся его уничтожать. Только насытился, как во дворе раздались женские крики. Выглянув в окно, он обнаружил: к флигелю из дома бежало несколько женщин, причем передняя показывала пальцем на следы от босых ног, отпечатавшиеся на песке; рассмотрев полячек внимательнее, убедился: они были безоружны.
Обвязав вокруг себя полотенце, Иван вышел на крыльцо. Женщины остановились вкопанными столбами, начав разглядывать полуголого мужика. Тут одна, самая старшая на вид, закричала, залопотала скороговоркой, остальные подхватили, будто соседки по курятнику.
- Черт выскочил с Висловки! Черт с Висловки!! – визжа, ругались они.
Иван зевнул, потянулся, затем отмахнулся от них, и, сделав звериное лицо, прорычал:
- Вы, что тут, под немцами совсем одичали: мужика голого не видели?
Отшатнувшись, польки еще пуще заголосили, но все-таки отошли от него на несколько шагов. Сержант посмотрел на восходящее солнце, определяя по нему время, и направился в дом.
Услышав за спиной топот, он обернулся, поднял руки со сжатыми кулаками, погрозил хозяйкам: на них подействовало – остановились; сам же вошел в двери, и закрылся за собой. Пройдя на кухню, и, вооружившись неким подобием русского ухвата, он обошел дом – никого. Во дворе начинался Содом и Гоморра, в чисто женском исполнении, но это не пугало – окна защищены решетками, хорошей ковки, а мощные двери можно было разнести, разве что гранатой. В кухне на полу стоял большой чан с теплой водой. Иван с наслаждением опустился в него, вспоминая свое недавнее купание в Висле, чуть было не поставившим крест на его дальнейшем участии в войне. Блаженство разлилось по телу, затем мысли начали перескакивать с одного на другое, уводя Ивана из реального мира. Прошло пять минут. Он, словно очнувшись, резко встал, вылез, и отправился искать мыло, оставляя мокрые следы на полу. Обнаружив небольшой кусочек, снова плюхнулся в чан, не обращая внимания на выплескавшуюся воду. Еще раз хорошо вымылся, встал, вытерся приготовленным полотенцем. Затем, увидев чугунок с какой-то кашей, и, усевшись за стол, наелся до отвала.
И вдруг в небе завизжало, полыхнуло, а потом где-то, за деревней, очевидно, на линии обороны немцев, загрохотало, земля вздрогнула, а древний неприступный дом, показалось, печально вздохнул и затаился. Иван выглянул в окно – с нашего берега «Катюши» исправляли ошибку разведчиков, а, больше прежнего, завопившие польки забежали во флигель. Обходя дом, в поиске одежды, он прошелся по комнатам. Найдя платяной шкаф, и, направляясь к нему, посмотрелся в зеркало – не понравился ему защитник Родины. Странно, но мужская одежда отсутствовала. У Тарабарова не укладывалось в голове – почему в большом доме нет ни одних мужских штанов. Он перебрал кучу платьев, но ничего подходящего для себя не смог выбрать. Среди спальных сорочек, выбрал такую, чтобы была без декольте, одел ее, подошел к зеркалу, посмотрелся в него; вздохнув, сказал: «Нормально, только рюшечки – лишние»; затем сплюнул, вспомнив начало недоброго утра, и, не разыскивая обувь, направился к выходу. Перед дверью на мгновение задержался, с сожалением посмотрев на обновку:
- Возвращаюсь в свой привычный мир войны, правда, в новой экипировке.
Иван почувствовал, как у него покраснели уши. Он стоял и боролся со своим стыдом, который еще не выжгли огненные годы из его души. Вздохнув, решительно толкнул дверь.
Увидев красноармейца, польки выскочили из флигеля, и вновь заголосили резаными поросятами:
- Черт с Висловки! Черт с Висловки!!
- Сами вы – чертовки! Пшекалки недоделанные! – проговорил он, и с лицом, изобразившим крестьянскую лукавую усмешку, прошагал мимо них к реке, от противоположного берега которой начали отплывать плоты…
В результате последовавших ожесточенных боев на плацдарме, полк понес огромные потери, и после очередного переформирования, старший сержант Тарабаров попал в 49-й мотострелковый полк на неизменную должность телефониста. В начале января следующего года, в очередной атаке, Ивана ранит навылет немецкий снайпер. Чуть более месяца ему пришлось любоваться польскими пейзажами из окна госпиталя. После того, как выздоровел, в феврале вливается в 469-й гаубичный артиллерийский полк.
Победа не за горами, а немецкая зима – не русская зимняя сказка, которая может иногда и хлопот доставить, и человека заморозить ей, шалунье, ничего не стоит. Зима, весенняя распутица – все позади. Красная Армия, сломив отчаянное сопротивление гитлеровцев, поставивших под ружье все мужское население Германии, от шестнадцати до шестидесяти лет, уже штурмует логово фашистского зверя. В ожесточенных боях за Берлин участвовал Иван. Ежеминутно вокруг рвались вражеские снаряды, квакали мины, остатки стен зданий в глубоких ранах от осколков и испещрены пулеметными очередями – выжил Тарабаров. Только его подразделение покинуло Фридрихштрассе – улица провалилась в затопленный метрополитен, где уже заживо были похоронены тысячи берлинцев. На рейхстаге, правда, расписаться не удалось – не в укор остальным воинам будет сказано: связистам работы прибавилось (связь – туда, связь – сюда). Зато помнится здание рейхстага, окутанное дымом, и Знамя Победы над ним, и на домах – десятки алых флагов, символов победы советского народа. Утром третьего мая, Иван, карабкаясь вдоль домов, заглянул все-таки в провал на Фридрихштрассе – где-то там, на дне, его ждала Смерть. Повезло Тарабарову – не дождалась. Буквально через час, 469-й полк выступил в спешном порядке в направлении Дрездена.
Начались бои по освобождению древнего города. Мобильная группа, которой был временно придан Тарабаров, состояла из пушечного расчета, передвигавшегося на американском грузовике «Студебеккере», и еще нескольких солдат-автоматчиков. Перед ними стояла задача по ликвидации мелких вооруженных групп, пытающихся выскользнуть из Дрездена. Уничтожив вражескую автомашину с десятком гитлеровцев, подразделение двинулось дальше по дороге. Вскоре вдали показался силуэт какого-то промышленного предприятия: над комплексом зданий, расположенных в строгом геометрическом порядке, возвышалось несколько высоких труб, одна из которых немного дымила. Чем ближе бойцы подъезжали к видимому объекту, тем удивленнее они посматривали друг на друга, поражаясь усиливающемуся непонятному, неприятному запаху. И когда подъехали совсем близко, поняли – ошиблись. Это был концлагерь, один из нескольких, расположенных в окрестностях Дрездена.
- Что делать будем? – спросил у Ивана командир расчета, младший по чину, смотря на быстро приближающиеся вышки с часовыми у ворот.
- Воевать, - коротко ответил Тарабаров.
Все произошло довольно быстро. Машина, подъехав, круто развернулась, ствол гаубицы хищно уткнулся в сторону лагеря, предупреждая, что с ним шутки плохи. Два бойца прямо из кузова взорвали наступившую тишину автоматными очередями, уложив часовых на вышках у ворот. Подойдя к входу, Тарабаров увидел, как с остальных вышек быстро ретируются охранники. Он обернулся, покрутил ладонью, показывая, что нужно развернуть машину, и ею протаранить ворота. Что тут же было проделано с артистичной ловкостью.
Грузовик въехал на территорию лагеря. Красноармейцы, включая шофера, молча, стояли и наблюдали, как от многочисленных бараков к ним приближается огромная толпа тех, кого вчера обрекли на смерть за то, что родились не арийцами. Само собой разумеется, бойцы не один раз слышали рассказы о жестокостях, творимых нацистами на оккупированных территориях. Но до сегодняшнего дня они не могли себе даже представить размах гитлеровской машины уничтожения себе подобных; не могли, пока не увидели собственными глазами. Заключенные шли медленно, некоторые поддерживали своих товарищей. Иван смотрел на людскую массу, и ему не верилось, что такое огромное количество народа смогло уместиться в бараках лагеря.
Какое-то время все было сковано тишиной, был слышен лишь приближающийся шум тысяч деревянных колодок, да крик редкого ворона, привыкшего к смрадному запаху, и облетающего свою территорию, в надежде поживиться.
До толпы оставалось не более десяти метров. Из передних рядов кто-то крикнул:
- Браточки! Свобода!
Подходившие люди обращались со словами благодарности к солдатам. Ожившие скелеты, но с появившимся блеском в глазах, пытались улыбнуться, потому что этот ужасающий земной ад закончился. В течение минуты, бойцы освободились от хлеба, сухого пайка и курева. Никто не просил делиться с бывшими заключенными, но нельзя было смотреть на них без сострадания, особенно на женщин, превратившихся в сморщенных старух. А люди все шли и шли, говоря: «Спасибо!» Обособленная группа, проходя мимо, кричала: «Виват, Россия!» Иные просто подходили и целовали автоматы наших солдат, не переставая что-то говорить на незнакомых языках. Уже прошел почти час, как затихла стрельба в районе Дрездена, а полосатому потоку, казалось, не будет конца.
«Ну, что дальше делать-то будем? – взволновано, начав «окать», спросил командир расчета у Ивана. Тот пожал плечами. – Да вроде нам здесь больше делать нечего. Охрана разбежалась. Эти по домам пойдут. И мы возвращаемся».
Прошли сутки.
Кто-то из советских воинов отправился на поиски картин Дрезденской галереи, кто-то начал наводить порядок в разбитом городе и концлагерях, окружающих его в немалом количестве, а командир 469-го гаубичного артиллерийского ордена Александра Невского полка 32-й гаубичной артиллерийской бригады 12-й артиллерийской дивизии прорыва РГК вызвал Ивана Тарабарова к себе.
- Товарищ подполковник, старший сержант Тарабаров по вашему приказу прибыл!
- Вижу, что прибыл. Расскажи, как тебя угораздило выпустить узников лагеря.
- Подъехав к воротам, сняли часовых на двух вышках. Просто через ворота въехали, для дальнейшего ведения боя, но охрана разбежалась.
- Ты не имел права их отпускать на волю. Бывшие узники в Дрездене устроили, чуть ли не погром, и до сих пор бродят в его окрестностях, движимые отомстить за свои страдания. И многие из них, в основном жители Южной Европы, уже сейчас сидят на Имперском вокзале на чемоданах, будто с курорта возвращаются. Они, обрадовавшись долгожданной свободе, не хотят замечать, что город полностью разрушен.
- Виноват, товарищ подполковник, но инструкций не было, а остановить бредущие скелеты, обтянутые кожей, и вдохнувшие воздуха свободы, мы не посмели. Ведь они еле передвигались, но в их измученных глазах светилась радость.
- Рация у вас была?
- Никак нет!
Комполка скользнул взглядом по гимнастерке и солдатской «Славе».
- Гвардеец – коммунист?
- Беспартийный.
- Комсомолец?
- Нет.
- Право, даже не знаю, что с тобой делать. Я слышал, что тобой хочет заняться особый отдел. Но мне тебя, как и любого добросовестного солдата, жалко. Поэтому я решил, хотя твое подразделение остается здесь, отправить тебя под Прагу, там сейчас тоже начался ад, только другой. Пройдет этот номер – значит, хорошо, не пройдет – не обессудь. Через полчаса выступление. И запомни – нашего разговора не было.
- Спасибо. Я все понял. Разрешите идти?
Подполковник в ответ лишь кивнул головой.
Сводный батальон, в составе которого при помощи комполка оказался Тарабаров, сразу по прибытию под Прагу, вступил в бой. Началась ликвидация последнего крупнейшего очага сопротивления нацистов. Это была битва яростного отчаяния против справедливого народного гнева. Последние остатки гитлеровских воинских частей сдались 9-го мая. И тысячи голосов пражских победителей слились в единый крик, обретший такую неимоверную силу, что даже ветер удивленно замер, завидуя человеческой радости. И этот дивный глас Праги достиг Берлина, Варшавы, тысяч освобожденных городов, подступил к стенам древнего Кремля, и весь мир облегченно вздохнул: «Победа – раз и навсегда!»
Девятого мая в Праге и ее окрестностях царило неимоверное веселье: люди братались, фронтовики сливали в общий котелок сэкономленные наркомовские сотки… А на следующий день комбат, в чине капитана, вызвал Тарабарова к себе, и, после его доклада, объявил:
- Не знаю, сержант, что там у них на уме, но тебя требуют доставить в особый отдел. Когда успел набедокурить? Или по старым долгам?
- Наверное, Дрезден, - упавшим голосом ответил Иван.
- Наслышан, но, сам пойми, ничем помочь не могу.
В ответ Тарабаров лишь кивнул головой. Вскоре они пришли в штаб. Найдя нужную дверь, комбат пропустил вперед сержанта. В кабинете, за столом сидел начальник особого отдела майор Дорошин, а у дверей стояли два автоматчика. Капитан доложил о прибытии.
- Оружие сдать, - раздался мерный, лишенный всех эмоций, голос майора, прозвучавший набатом для прибывших.
Комбат мгновенно побледнел, рука, было, потянулась к кобуре, но, когда чужие руки уверенно сняли автомат с плеча Ивана, понял – это распоряжение его не касается.
- Ты – свободен, комбат.
Капитан, молча, козырнул, и удалился.
- Документы, награды, погоны – на стол.
На удивленный взгляд Тарабарова, майор улыбнулся, и, мгновенно переменившись в лице, жестко сказал:
- Теперь все это тебе долго не понадобится.
Освободившись от содержимого карманов и наград, Иван подумал: «Наверное, наступили мои самые тяжелые фронтовые дни», вслед за тем, не подумав, попросил какого-нибудь ножичка, чтобы отпороть погоны. Майор не заставил долго ждать с ответом, кивнул солдату, мол, помоги. Тот подошел к старшему сержанту, и одним движением ладони, сорвал погон сначала с одного плеча, потом – со второго.
Иван закусил губу – стало до боли обидно.
- Отведи его, посидит денек – подумает, а завтра им займутся.
Спустя сутки, Тарабаров сидел в другом кабинете перед старшим лейтенантом, перелистывающим его личное дело.
- Название дрезденского лагеря помнишь? – следователь особого отдела задал вопрос и, при этом, лениво зевнул.
- Я не помню. Может быть, это был шталаг1 304 1У-Н «Цейтхайн», или концлагерь «Иохана», или еще какой-нибудь. Нам было некогда читать вывески – мы воевали.
- Ты хочешь подчеркнуть, что ты, значит, окопная вошь, воевала, а я, по-твоему, четыре года штаны протираю в особом отделе. Да ты даже представить себе не можешь – сколько я таких, как ты, скрытых врагов вывел на чистую воду. Родина, по достоинству, оценила мою борьбу с врагами, - старший лейтенант шевельнул левым плечом – раздался звон наград.
- Я ничего не хочу подчеркнуть, но они ад прошли. Какое право мы имели их держать дальше в концлагере? Мы даже не могли предполагать, что они еще невольны. Или они еще свое не отсидели? - Иван тут же спохватился и пожалел о последней сказанной фразе. Но было поздно – слово выпорхнуло, словно птичка певчая, и больно задела следователя – специалиста по выявлению, различного рода, вредителей.
- Не тебе, решать – кто отсидел, или не отсидел. Но ты у меня…, - здесь он ввернул словечко, часто употребляемое в адрес немцев, - сидеть точно будешь, если не признаешься – кто тебя надоумил выпустить заключенных гулять по Дрездену.
- Я за годы войны повидал немало: и сожженные дотла деревни, и стертые с лица земли города, и горы трупов, но ничто меня не шокировало, как виды в немецких лагерях.
В ответ особист лишь изрыгал отшлифованный мат, и махал перед носом пистолетом, который он, время от времени, то доставал из скрипучего ящика стола, то прятал. На первом допросе, бывший старший сержант чуть было не побожился в том, что в его намерениях отсутствовал какой-либо злой умысел.
К концу второго дня допроса, следователь, встав из-за стола, с ленцой пробурчал: «Устал я с тобой», подошел к двери и пригласил двух конвойных:
- Займитесь этим врагом советского народа.
Вернувшись через четверть часа, недовольно поморщился, увидев лежащего на полу неподвижного Тарабарова.
- Ведро воды принесите. Грубо работаете. Нежнее нужно, нежнее обходитесь с людьми. Сколько раз я вам буду твердить об одном и том же.
Пришедшему в чувство Ивану, особист втолковывал:
- То, с чем ты сегодня столкнулся, тебе придется испытывать каждый день, но до тех пор, пока я не удовлетворю и запротоколирую свое любопытство.
Прошло две недели. В расположение артиллерийской дивизии прибыло высокое инспекционное начальство. Был проведен беглый смотр личного состава и боевой техники, чем командование осталось довольно.
Когда генерала провожали, то ему навстречу попался солдат, конвоирующий молодого парня. Вид у того, конечно, был не слишком привлекателен: невысок, худ, с двухнедельной щетиной, синяками и разбитыми губами. Но его внимание привлек не внешний вид арестованного солдата, а темные пятна от медалей на выцветшей гимнастерке. Особенно бросалась в глаза пятно от звезды ордена Славы, что показалось совершенно странным делом, когда герои ходят в арестантах. Поэтому генерал приказал рядом идущему полковнику, правда, не громко: «Останови эту парочку». Полковник сразу остановил жестом поравнявшегося с ними конвоира, и начавшего отдавать честь:
- Кто такие?
- Рядовой Зблуев и арестованный Тарабаров.
- Куда идем?
- В особый отдел 32-й гаубичной артиллерийской бригады 12-й артиллерийской дивизии прорыва РГК.
Генерал сдвинул брови. То ли напоминание об особом отделе укололо, где-то в тайниках души, то ли жалостный вид подействовал на него, но он решил расспросить арестанта.
- Тарабаров…
Конвоир, набравшись: то ли смелости, то ли наглости, прервал военноначальника:
- Товарищ генерал, извините, но, по Уставу, с арестованными запрещено разговаривать.
- Что-о-о?! - взорвался генерал. – На его место захотел?
- Никак нет! Но никто не имеет права с ним разговаривать, кроме следователя.
- Особисты – есть? – кинул через плечо генерал в сопровождающую толпу.
Начальник особого отдела выдвинулся из задних рядов:
- Начальник особого отдела НКВД майор Госбезопасности Дорошин.
- Это кто – мародер?
- Под Дрезденом, из концлагеря самовольно выпустил узников, вследствие чего, часть их, не пройдя соответствующего контроля, перешла на позиции американцев.
- Ясно. Старая история, - затем обратился к Ивану. – Где воевал?
Тарабаров коротко перечислил названия городов, в освобождении которых принимал участие, а так же название плацдарма на Висле, Берлин, Прага.
Генерал махнул рукой:
- Весь мир завидует терпению и смышлености нашего неприхотливого солдата. Вернуть все! - ткнул пальцем в майора. - Лично проверю.
Через час гвардии старший сержант Иван Тарабаров посетил лазарет, где ему оказали необходимую медицинскую помощь. А еще спустя час, комбат выписал ему, сроком на три дня, освобождение от несения службы с обязательным ночлегом в расположении части.
Вот такая выпала жизнь, полная необъяснимых совпадений, и, порой неестественных, парадоксов, на долю двадцати двухлетнего парня.
Вскоре Иван вернулся в родной полк. Затем бригада передислоцировалась в Венгрию, Австрию. Демобилизовался в ноябре 1946 года. Родная деревня была сожжена. В течение года пытался поднять сельское хозяйство на личном подворье. В 1949 году приехал в Донбасс, и навсегда остался дзержинцем.
1 Постоянный лагерь для военнопленных.
28.03.2010 г.
Нечего греха таить, но первый взгляд на Ивана Ивановича яркого впечатления не произвел – явно не бывший гренадер, и даже не улан, но, когда он, по просьбе журналистов, надел пиджак с наградами, я лишний раз убедился в правильности народной мудрости: «Мал золотник, да дорог».
Тарабаров родом из многодетной крестьянской семьи; пять-семь десятков лет тому назад подобное явление не было редкостью. Кроме него, второго ребенка, в семье было еще шестеро детей. Так сложились обстоятельства? судьба? или Бог его знает почему? но старшую сестру Матрену Ивановну сейчас… вернее, как в народе говорят – «досматривает» Иван Иванович. Довольно странно, но выражение «Пути Господни неисповедимы» действительно подходит к этой ситуации, как нельзя удачно. У нас нет морального права теребить душу мужчины, которому самому порой нужна помощь, поэтому эта деликатная тема остается нераскрытой.
И если в сторону отбросить родственные узы, связывающие их почти девяносто лет и фактор человеческих чувств, играющий огромную роль во взаимоотношениях, то за подобным поступком просматривается образ мужа, в котором скрыта гамма редких черт характера (высокоморальных качеств): твердая воля, добродетель и внутренняя красота. Сегодня не редки случаи: когда дети (язык еле поворачивается называть детьми эти паутинные души) «сдают» своих родителей в дома для престарелых, или еще страшнее – в сумасшедшие дома, ради их квартиры; здесь – брат, в восемьдесят восемь лет, ухаживает за не ходячей сестрой…
При упоминании о родителях, родственниках, или начале войны, проклятый ком в горле вносит путаницу в его неторопливую речь, выдавливая влагу из глаз. Получив краткую передышку, Иван Иванович знакомит нас с важнейшими вехами своей биографии, и вновь предательская дрожь вкрадывается в его голос…
Война застала его семью в колхозе на Курщине. В первые дни войны мобилизовали отца. Вместе со всеми отступающими солдатами, скрежеща зубами, и, чувствуя на своей спине осуждающие взгляды жителей, тех населенных пунктов, через которые довелось ему прошагать, старший Тарабаров отходил с тяжелыми боями на Восток.
Наступило лето переломного сорок третьего года.
Для гитлеровских войск Орловско-Курская битва оказалась очередной непокоренной вершиной, после которой они утратили всякую надежду на изменение событий в свою пользу. Достаточно вспомнить историю – наши воины выигрывали главный бой, после которого у иноземных захватчиков не оставалось никакой надежды на порабощение земли Русской. Данное сражение заняло славное место рядом с победами наших предков на Чудском озере, на Куликовом поле, впервые сплотившим русский народ, на Бородинском поле, сорвавшим замыслы Наполеона.
Именно после этой добытой победы, Красная Армия начала пядь за пядью возвращать родную землю, вторично поливая ее своей кровью.
21 сентября 43-го года Иван принял присягу. Попал в пехоту – 16-й стрелковый полк. Молодого и подвижного парня иногда брали в разведку.
Однажды, для выравнивания линии фронта, было предпринято наступление, и полк, в котором служил Тарабаров, вместе с другими частями, ворвался на позиции противника. Иван спрыгнул в окоп, деловито устроившись, вскоре начал вести огонь по вражеским солдатам, предпринявшим контратаку. Прицеливаться было неудобно – солнце, стоявшее в зените – било в глаза, но он продолжал посылать пулю за пулей, не замечая никого и ничего вокруг, потому как знал – рядом находятся его однополчане, и цель у всех была одна – уничтожить, как можно больше, врагов. Рядом с ним пуля чиркнула по земле. За недолгий век окопной жизни он твердо усвоил – свистит не его пуля, а чужая, но все равно инстинктивно вжался лицом в землю. В это время, сзади него, кто-то ругнулся и начал съезжать по брустверу в окоп. Скатившийся ком земли, довольно ощутимо ударил бойца по спине.
- Осторожней, пехота косолапая, - не оборачиваясь, выкрикнул Иван, продолжая стрелять. И был крайне удивлен, когда в ответ услышал родной голос:
- Будешь много разговаривать – ремня получишь.
Оказалось – солдаты соседних частей, в атаке перемешались, и, по редкой случайности, отец встретился со своим сыном во вражеском окопе. Радость была неописуемая. Расцеловались, и, переговариваясь, вновь открыли огонь.
- Матери пишешь? – спросил отец.
- Неделю тому назад, адрес потерял.
- Возьми, - сказал отец, протягивая письмо от жены, эвакуировавшейся, куда-то в глубинку России, - да, не теряй больше… - Хотел еще что-то добавить, но лишь улыбнулся.
- Спасибо, батя, - Иван положил в карман гимнастерки весточку, - теперь сохраню.
Контрнаступление немцев было отбито. Покурив и поболтав, они разошлись по своим подразделениям. В сводках Информбюро о событиях того дня было объявлено: мол, шли бои местного значения. Хотя отец с сыном некоторое время еще продолжали воевать, практически рядом, но свидеться им больше не удалось, а, спустя почти год, старший Тарабаров погиб при освобождении Витебска.
Давно переплавлены искореженные средства для убийства людей, и земля, залечившая свои раны в том месте, где встретились отец с сыном, дает уже не один десяток лет добрые всходы… И только память человеческая передает из рода в род быль об этой неожиданной встрече.
В ноябре 43-го года, попавшего на переформирование, Ивана Тарабарова назначили командиром отделения полевых линий в 236-й гвардейский стрелковый полк. Теперь передний край стал еще ближе. И если во время боя «царица полей» может найти укрытие на матушке-земле, благодаря рельефу местности, или многочисленным воронкам, то телефонист с катушкой связи неизменно оставался удобной двигающейся мишенью. Иван долго не мог привыкнуть посылать своих подчиненных на смерть. Когда боец не возвращался, и, естественно, связь не восстанавливалась, то он откладывал в сторону автомат, брал в левую руку трофейный «Вальтер», на ношение которого командир закрывал глаза, правой ладонью подхватывал провод; и бежал восстанавливать связь с передовой, или дозором на нейтральной полосе.
Область за областью Красная Армия очищала страну от коричневой чумы.
Полк прошел с боями через всю Белоруссию, многие города которой были превращены, как считали немцы, в неприступные крепости, и начал свое победное шествие по польской земле, а, в конце июля сорок четвертого года, вышел к Висле. Форсировать реку не удалось, потому, как с ходу мост захватить не получилось – он находился под губительным перекрестным огнем противника. Построить своими силами, или хотя бы навести наплавной мост, ниже по течению, пехоте оказалось не по силам. Вскоре подошли другие части. Получив разведданные об отсутствии противника в деревушке на том берегу, гвардейский полк совместно с другими частями, построив плоты, и, наладив ночью паромную переправу, с рассветом начал переправляться на правый берег Вислы.
Иван со своими связистами рассредоточился на трех первых плотах с артиллеристами. Укрепив надежно катушки с телефонным кабелем, все солдаты, включая офицеров, разделись донага, и, аккуратно свернув одежду, положили ее на ящики со снарядами. Бойцы, не раз смотревшие смерти в глаза, были спокойны – не видно немецких укреплений, и даже нет намека на приготовления к обороне вблизи берега, значит, можно будет выйти на сушу сухим. Ведь воевать в сухой одежде сподручнее, чем – в мокрой и грязной. До середины Вислы доплыли, удивляясь тишине и приметам предстоящего хорошего денька. Редкая переправа удавалась спокойной и без потерь. Непонятно, откуда взявшаяся лавина артиллерийского огня обрушилась на реку. За мгновение грохот разрывов, нечеловеческие крики раненых, начинающийся рассвет над водной стихией, все смешалось в сплошной кромешный ад.
До берега оставалось не более двух десятков метров, как вдруг, где-то на дне, под ними образовался огромный вулкан, который, извергнувшись, попытался подбросить плот, вместе с содержимым, высоко в небо. Когда водяной столб осел, Иван уже барахтался в воде, ниже по течению от переправы. Почти не умевший плавать, он, захлебываясь, ухватился за первую попавшуюся толстую доску. Удерживаясь на поверхности с ее помощью, начал работать ногами, пытаясь направить свое движение к берегу. Оглянувшись, увидел – все, кто был на плоту – целы и плывут за ним. Неожиданно почувствовал – стало тянуть к берегу. Сразу было обрадовался, но радость оказалась преждевременной, потому что, в паре метров от суши, его начало крутить вокруг оси, стараясь утащить на дно. Тарабаров понял – попал в омут, который рано, или поздно, все равно затянет его на дно. Неожиданно по ноге проскользнуло что-то скользкое и упругое.
Пока Иван сделал в омуте оборот, догадался – это был корень. На следующем круге сделал удачную попытку поймать его ногой, подтянуть и схватиться за него рукой. Задумка удалась. Корень натянулся, и вращение прекратилось. Дернул находку сильнее – не поддается, уходя, куда-то далеко в берег. Времени для раздумий нет. Доска отпущена на свободу, а Иван, набрав, как можно больше воздуха, начал быстро перебирать руками по спасительной находке. Несколько торопливых движений, и, вонзившись пальцами в спасительный глинистый берег, он с шумом сделал выдох. Выбравшись из воды, уселся возле громадного куста, очевидно, спасшего ему жизнь, и посмотрел – где его товарищи, однако, в реке уже никого не было. Вскочив, обежал куст, осмотрелся, и убедился – он остался единственным в живых из тех, кто находился на передних плотах, от которых на плаву не осталось даже щепки.
Неприятельский огонь перенесся на противоположный берег, где причаливали уцелевшие плоты, и вскоре прекратился. Переправа не удалась, а он, гвардии старший сержант Тарабаров, оказался единственным красноармейцем на вражеском берегу, но без оружия, и в чем мать родила. Стало тоскливо. Радость спасения сменилась печалью за погибших товарищей, и чем дольше думал о них, тем сильнее эта боль отдавалась в сердце острой занозой. Он давно привык к насильственной смерти, но чтобы вот так нелепо утонуть в каком-то омуте возле берега – подобная чудовищная случайность не укладывалась в его голове. Отмывшись от прилипшей глины, Иван встал во весь рост, и, размахивая рукой, попытался обратить на себя внимание людей на другой стороне, но эта затея оказалась бесполезной в сложившейся ситуации.
Впервые в жизни закружилась голова, перед глазами поплыли круги, слабость захлестнула тело.
Страх заполз в душу – он только сейчас понял: случилось чудо. Присев на траву, прищурил глаза, вглядываясь в правый берег, и сразу в воздухе возникли, закружились, завертелись в веселом хороводе, зеленые закавычки, которых он прозвал амебами, дивным словом, услышанным, когда-то на политзанятии. Покачав головой, словно не веря, что остался в живых, он встал, зачерпнул ладонями воды, сделал глоток, остаток плеснул в лицо; двинул по тропке вверх от реки, где за редкими деревьями, просматривалось несколько домов, отдельно стоящих от остальной деревни.
Иван оглянулся – солнце наполовину показалось из-за горизонта. Прижавшись к крайнему дереву, прислушался и заглянул за невысокую каменную ограду – там виднелся, не подававший признаков жизни, ухоженный одноэтажный дом под желтой черепицей, и несколько строений. Перемахнув через преграду, присел в ожидании – собак не было. «Это уже хорошо» - подумал Тарабаров. Осмотревшись, и, выждав некоторое время, он решительно направился вглубь двора, к небольшому флигелю, площадка перед которым была аккуратно посыпана чистым песком. Отворив незапертую дверь, зашел и закрылся на крючок. Взял полотенце, вытерся им насухо, поискал какой-либо одежды – не нашел, зато обнаружил нечто съедобное, и сразу принялся его уничтожать. Только насытился, как во дворе раздались женские крики. Выглянув в окно, он обнаружил: к флигелю из дома бежало несколько женщин, причем передняя показывала пальцем на следы от босых ног, отпечатавшиеся на песке; рассмотрев полячек внимательнее, убедился: они были безоружны.
Обвязав вокруг себя полотенце, Иван вышел на крыльцо. Женщины остановились вкопанными столбами, начав разглядывать полуголого мужика. Тут одна, самая старшая на вид, закричала, залопотала скороговоркой, остальные подхватили, будто соседки по курятнику.
- Черт выскочил с Висловки! Черт с Висловки!! – визжа, ругались они.
Иван зевнул, потянулся, затем отмахнулся от них, и, сделав звериное лицо, прорычал:
- Вы, что тут, под немцами совсем одичали: мужика голого не видели?
Отшатнувшись, польки еще пуще заголосили, но все-таки отошли от него на несколько шагов. Сержант посмотрел на восходящее солнце, определяя по нему время, и направился в дом.
Услышав за спиной топот, он обернулся, поднял руки со сжатыми кулаками, погрозил хозяйкам: на них подействовало – остановились; сам же вошел в двери, и закрылся за собой. Пройдя на кухню, и, вооружившись неким подобием русского ухвата, он обошел дом – никого. Во дворе начинался Содом и Гоморра, в чисто женском исполнении, но это не пугало – окна защищены решетками, хорошей ковки, а мощные двери можно было разнести, разве что гранатой. В кухне на полу стоял большой чан с теплой водой. Иван с наслаждением опустился в него, вспоминая свое недавнее купание в Висле, чуть было не поставившим крест на его дальнейшем участии в войне. Блаженство разлилось по телу, затем мысли начали перескакивать с одного на другое, уводя Ивана из реального мира. Прошло пять минут. Он, словно очнувшись, резко встал, вылез, и отправился искать мыло, оставляя мокрые следы на полу. Обнаружив небольшой кусочек, снова плюхнулся в чан, не обращая внимания на выплескавшуюся воду. Еще раз хорошо вымылся, встал, вытерся приготовленным полотенцем. Затем, увидев чугунок с какой-то кашей, и, усевшись за стол, наелся до отвала.
И вдруг в небе завизжало, полыхнуло, а потом где-то, за деревней, очевидно, на линии обороны немцев, загрохотало, земля вздрогнула, а древний неприступный дом, показалось, печально вздохнул и затаился. Иван выглянул в окно – с нашего берега «Катюши» исправляли ошибку разведчиков, а, больше прежнего, завопившие польки забежали во флигель. Обходя дом, в поиске одежды, он прошелся по комнатам. Найдя платяной шкаф, и, направляясь к нему, посмотрелся в зеркало – не понравился ему защитник Родины. Странно, но мужская одежда отсутствовала. У Тарабарова не укладывалось в голове – почему в большом доме нет ни одних мужских штанов. Он перебрал кучу платьев, но ничего подходящего для себя не смог выбрать. Среди спальных сорочек, выбрал такую, чтобы была без декольте, одел ее, подошел к зеркалу, посмотрелся в него; вздохнув, сказал: «Нормально, только рюшечки – лишние»; затем сплюнул, вспомнив начало недоброго утра, и, не разыскивая обувь, направился к выходу. Перед дверью на мгновение задержался, с сожалением посмотрев на обновку:
- Возвращаюсь в свой привычный мир войны, правда, в новой экипировке.
Иван почувствовал, как у него покраснели уши. Он стоял и боролся со своим стыдом, который еще не выжгли огненные годы из его души. Вздохнув, решительно толкнул дверь.
Увидев красноармейца, польки выскочили из флигеля, и вновь заголосили резаными поросятами:
- Черт с Висловки! Черт с Висловки!!
- Сами вы – чертовки! Пшекалки недоделанные! – проговорил он, и с лицом, изобразившим крестьянскую лукавую усмешку, прошагал мимо них к реке, от противоположного берега которой начали отплывать плоты…
В результате последовавших ожесточенных боев на плацдарме, полк понес огромные потери, и после очередного переформирования, старший сержант Тарабаров попал в 49-й мотострелковый полк на неизменную должность телефониста. В начале января следующего года, в очередной атаке, Ивана ранит навылет немецкий снайпер. Чуть более месяца ему пришлось любоваться польскими пейзажами из окна госпиталя. После того, как выздоровел, в феврале вливается в 469-й гаубичный артиллерийский полк.
Победа не за горами, а немецкая зима – не русская зимняя сказка, которая может иногда и хлопот доставить, и человека заморозить ей, шалунье, ничего не стоит. Зима, весенняя распутица – все позади. Красная Армия, сломив отчаянное сопротивление гитлеровцев, поставивших под ружье все мужское население Германии, от шестнадцати до шестидесяти лет, уже штурмует логово фашистского зверя. В ожесточенных боях за Берлин участвовал Иван. Ежеминутно вокруг рвались вражеские снаряды, квакали мины, остатки стен зданий в глубоких ранах от осколков и испещрены пулеметными очередями – выжил Тарабаров. Только его подразделение покинуло Фридрихштрассе – улица провалилась в затопленный метрополитен, где уже заживо были похоронены тысячи берлинцев. На рейхстаге, правда, расписаться не удалось – не в укор остальным воинам будет сказано: связистам работы прибавилось (связь – туда, связь – сюда). Зато помнится здание рейхстага, окутанное дымом, и Знамя Победы над ним, и на домах – десятки алых флагов, символов победы советского народа. Утром третьего мая, Иван, карабкаясь вдоль домов, заглянул все-таки в провал на Фридрихштрассе – где-то там, на дне, его ждала Смерть. Повезло Тарабарову – не дождалась. Буквально через час, 469-й полк выступил в спешном порядке в направлении Дрездена.
Начались бои по освобождению древнего города. Мобильная группа, которой был временно придан Тарабаров, состояла из пушечного расчета, передвигавшегося на американском грузовике «Студебеккере», и еще нескольких солдат-автоматчиков. Перед ними стояла задача по ликвидации мелких вооруженных групп, пытающихся выскользнуть из Дрездена. Уничтожив вражескую автомашину с десятком гитлеровцев, подразделение двинулось дальше по дороге. Вскоре вдали показался силуэт какого-то промышленного предприятия: над комплексом зданий, расположенных в строгом геометрическом порядке, возвышалось несколько высоких труб, одна из которых немного дымила. Чем ближе бойцы подъезжали к видимому объекту, тем удивленнее они посматривали друг на друга, поражаясь усиливающемуся непонятному, неприятному запаху. И когда подъехали совсем близко, поняли – ошиблись. Это был концлагерь, один из нескольких, расположенных в окрестностях Дрездена.
- Что делать будем? – спросил у Ивана командир расчета, младший по чину, смотря на быстро приближающиеся вышки с часовыми у ворот.
- Воевать, - коротко ответил Тарабаров.
Все произошло довольно быстро. Машина, подъехав, круто развернулась, ствол гаубицы хищно уткнулся в сторону лагеря, предупреждая, что с ним шутки плохи. Два бойца прямо из кузова взорвали наступившую тишину автоматными очередями, уложив часовых на вышках у ворот. Подойдя к входу, Тарабаров увидел, как с остальных вышек быстро ретируются охранники. Он обернулся, покрутил ладонью, показывая, что нужно развернуть машину, и ею протаранить ворота. Что тут же было проделано с артистичной ловкостью.
Грузовик въехал на территорию лагеря. Красноармейцы, включая шофера, молча, стояли и наблюдали, как от многочисленных бараков к ним приближается огромная толпа тех, кого вчера обрекли на смерть за то, что родились не арийцами. Само собой разумеется, бойцы не один раз слышали рассказы о жестокостях, творимых нацистами на оккупированных территориях. Но до сегодняшнего дня они не могли себе даже представить размах гитлеровской машины уничтожения себе подобных; не могли, пока не увидели собственными глазами. Заключенные шли медленно, некоторые поддерживали своих товарищей. Иван смотрел на людскую массу, и ему не верилось, что такое огромное количество народа смогло уместиться в бараках лагеря.
Какое-то время все было сковано тишиной, был слышен лишь приближающийся шум тысяч деревянных колодок, да крик редкого ворона, привыкшего к смрадному запаху, и облетающего свою территорию, в надежде поживиться.
До толпы оставалось не более десяти метров. Из передних рядов кто-то крикнул:
- Браточки! Свобода!
Подходившие люди обращались со словами благодарности к солдатам. Ожившие скелеты, но с появившимся блеском в глазах, пытались улыбнуться, потому что этот ужасающий земной ад закончился. В течение минуты, бойцы освободились от хлеба, сухого пайка и курева. Никто не просил делиться с бывшими заключенными, но нельзя было смотреть на них без сострадания, особенно на женщин, превратившихся в сморщенных старух. А люди все шли и шли, говоря: «Спасибо!» Обособленная группа, проходя мимо, кричала: «Виват, Россия!» Иные просто подходили и целовали автоматы наших солдат, не переставая что-то говорить на незнакомых языках. Уже прошел почти час, как затихла стрельба в районе Дрездена, а полосатому потоку, казалось, не будет конца.
«Ну, что дальше делать-то будем? – взволновано, начав «окать», спросил командир расчета у Ивана. Тот пожал плечами. – Да вроде нам здесь больше делать нечего. Охрана разбежалась. Эти по домам пойдут. И мы возвращаемся».
Прошли сутки.
Кто-то из советских воинов отправился на поиски картин Дрезденской галереи, кто-то начал наводить порядок в разбитом городе и концлагерях, окружающих его в немалом количестве, а командир 469-го гаубичного артиллерийского ордена Александра Невского полка 32-й гаубичной артиллерийской бригады 12-й артиллерийской дивизии прорыва РГК вызвал Ивана Тарабарова к себе.
- Товарищ подполковник, старший сержант Тарабаров по вашему приказу прибыл!
- Вижу, что прибыл. Расскажи, как тебя угораздило выпустить узников лагеря.
- Подъехав к воротам, сняли часовых на двух вышках. Просто через ворота въехали, для дальнейшего ведения боя, но охрана разбежалась.
- Ты не имел права их отпускать на волю. Бывшие узники в Дрездене устроили, чуть ли не погром, и до сих пор бродят в его окрестностях, движимые отомстить за свои страдания. И многие из них, в основном жители Южной Европы, уже сейчас сидят на Имперском вокзале на чемоданах, будто с курорта возвращаются. Они, обрадовавшись долгожданной свободе, не хотят замечать, что город полностью разрушен.
- Виноват, товарищ подполковник, но инструкций не было, а остановить бредущие скелеты, обтянутые кожей, и вдохнувшие воздуха свободы, мы не посмели. Ведь они еле передвигались, но в их измученных глазах светилась радость.
- Рация у вас была?
- Никак нет!
Комполка скользнул взглядом по гимнастерке и солдатской «Славе».
- Гвардеец – коммунист?
- Беспартийный.
- Комсомолец?
- Нет.
- Право, даже не знаю, что с тобой делать. Я слышал, что тобой хочет заняться особый отдел. Но мне тебя, как и любого добросовестного солдата, жалко. Поэтому я решил, хотя твое подразделение остается здесь, отправить тебя под Прагу, там сейчас тоже начался ад, только другой. Пройдет этот номер – значит, хорошо, не пройдет – не обессудь. Через полчаса выступление. И запомни – нашего разговора не было.
- Спасибо. Я все понял. Разрешите идти?
Подполковник в ответ лишь кивнул головой.
Сводный батальон, в составе которого при помощи комполка оказался Тарабаров, сразу по прибытию под Прагу, вступил в бой. Началась ликвидация последнего крупнейшего очага сопротивления нацистов. Это была битва яростного отчаяния против справедливого народного гнева. Последние остатки гитлеровских воинских частей сдались 9-го мая. И тысячи голосов пражских победителей слились в единый крик, обретший такую неимоверную силу, что даже ветер удивленно замер, завидуя человеческой радости. И этот дивный глас Праги достиг Берлина, Варшавы, тысяч освобожденных городов, подступил к стенам древнего Кремля, и весь мир облегченно вздохнул: «Победа – раз и навсегда!»
Девятого мая в Праге и ее окрестностях царило неимоверное веселье: люди братались, фронтовики сливали в общий котелок сэкономленные наркомовские сотки… А на следующий день комбат, в чине капитана, вызвал Тарабарова к себе, и, после его доклада, объявил:
- Не знаю, сержант, что там у них на уме, но тебя требуют доставить в особый отдел. Когда успел набедокурить? Или по старым долгам?
- Наверное, Дрезден, - упавшим голосом ответил Иван.
- Наслышан, но, сам пойми, ничем помочь не могу.
В ответ Тарабаров лишь кивнул головой. Вскоре они пришли в штаб. Найдя нужную дверь, комбат пропустил вперед сержанта. В кабинете, за столом сидел начальник особого отдела майор Дорошин, а у дверей стояли два автоматчика. Капитан доложил о прибытии.
- Оружие сдать, - раздался мерный, лишенный всех эмоций, голос майора, прозвучавший набатом для прибывших.
Комбат мгновенно побледнел, рука, было, потянулась к кобуре, но, когда чужие руки уверенно сняли автомат с плеча Ивана, понял – это распоряжение его не касается.
- Ты – свободен, комбат.
Капитан, молча, козырнул, и удалился.
- Документы, награды, погоны – на стол.
На удивленный взгляд Тарабарова, майор улыбнулся, и, мгновенно переменившись в лице, жестко сказал:
- Теперь все это тебе долго не понадобится.
Освободившись от содержимого карманов и наград, Иван подумал: «Наверное, наступили мои самые тяжелые фронтовые дни», вслед за тем, не подумав, попросил какого-нибудь ножичка, чтобы отпороть погоны. Майор не заставил долго ждать с ответом, кивнул солдату, мол, помоги. Тот подошел к старшему сержанту, и одним движением ладони, сорвал погон сначала с одного плеча, потом – со второго.
Иван закусил губу – стало до боли обидно.
- Отведи его, посидит денек – подумает, а завтра им займутся.
Спустя сутки, Тарабаров сидел в другом кабинете перед старшим лейтенантом, перелистывающим его личное дело.
- Название дрезденского лагеря помнишь? – следователь особого отдела задал вопрос и, при этом, лениво зевнул.
- Я не помню. Может быть, это был шталаг1 304 1У-Н «Цейтхайн», или концлагерь «Иохана», или еще какой-нибудь. Нам было некогда читать вывески – мы воевали.
- Ты хочешь подчеркнуть, что ты, значит, окопная вошь, воевала, а я, по-твоему, четыре года штаны протираю в особом отделе. Да ты даже представить себе не можешь – сколько я таких, как ты, скрытых врагов вывел на чистую воду. Родина, по достоинству, оценила мою борьбу с врагами, - старший лейтенант шевельнул левым плечом – раздался звон наград.
- Я ничего не хочу подчеркнуть, но они ад прошли. Какое право мы имели их держать дальше в концлагере? Мы даже не могли предполагать, что они еще невольны. Или они еще свое не отсидели? - Иван тут же спохватился и пожалел о последней сказанной фразе. Но было поздно – слово выпорхнуло, словно птичка певчая, и больно задела следователя – специалиста по выявлению, различного рода, вредителей.
- Не тебе, решать – кто отсидел, или не отсидел. Но ты у меня…, - здесь он ввернул словечко, часто употребляемое в адрес немцев, - сидеть точно будешь, если не признаешься – кто тебя надоумил выпустить заключенных гулять по Дрездену.
- Я за годы войны повидал немало: и сожженные дотла деревни, и стертые с лица земли города, и горы трупов, но ничто меня не шокировало, как виды в немецких лагерях.
В ответ особист лишь изрыгал отшлифованный мат, и махал перед носом пистолетом, который он, время от времени, то доставал из скрипучего ящика стола, то прятал. На первом допросе, бывший старший сержант чуть было не побожился в том, что в его намерениях отсутствовал какой-либо злой умысел.
К концу второго дня допроса, следователь, встав из-за стола, с ленцой пробурчал: «Устал я с тобой», подошел к двери и пригласил двух конвойных:
- Займитесь этим врагом советского народа.
Вернувшись через четверть часа, недовольно поморщился, увидев лежащего на полу неподвижного Тарабарова.
- Ведро воды принесите. Грубо работаете. Нежнее нужно, нежнее обходитесь с людьми. Сколько раз я вам буду твердить об одном и том же.
Пришедшему в чувство Ивану, особист втолковывал:
- То, с чем ты сегодня столкнулся, тебе придется испытывать каждый день, но до тех пор, пока я не удовлетворю и запротоколирую свое любопытство.
Прошло две недели. В расположение артиллерийской дивизии прибыло высокое инспекционное начальство. Был проведен беглый смотр личного состава и боевой техники, чем командование осталось довольно.
Когда генерала провожали, то ему навстречу попался солдат, конвоирующий молодого парня. Вид у того, конечно, был не слишком привлекателен: невысок, худ, с двухнедельной щетиной, синяками и разбитыми губами. Но его внимание привлек не внешний вид арестованного солдата, а темные пятна от медалей на выцветшей гимнастерке. Особенно бросалась в глаза пятно от звезды ордена Славы, что показалось совершенно странным делом, когда герои ходят в арестантах. Поэтому генерал приказал рядом идущему полковнику, правда, не громко: «Останови эту парочку». Полковник сразу остановил жестом поравнявшегося с ними конвоира, и начавшего отдавать честь:
- Кто такие?
- Рядовой Зблуев и арестованный Тарабаров.
- Куда идем?
- В особый отдел 32-й гаубичной артиллерийской бригады 12-й артиллерийской дивизии прорыва РГК.
Генерал сдвинул брови. То ли напоминание об особом отделе укололо, где-то в тайниках души, то ли жалостный вид подействовал на него, но он решил расспросить арестанта.
- Тарабаров…
Конвоир, набравшись: то ли смелости, то ли наглости, прервал военноначальника:
- Товарищ генерал, извините, но, по Уставу, с арестованными запрещено разговаривать.
- Что-о-о?! - взорвался генерал. – На его место захотел?
- Никак нет! Но никто не имеет права с ним разговаривать, кроме следователя.
- Особисты – есть? – кинул через плечо генерал в сопровождающую толпу.
Начальник особого отдела выдвинулся из задних рядов:
- Начальник особого отдела НКВД майор Госбезопасности Дорошин.
- Это кто – мародер?
- Под Дрезденом, из концлагеря самовольно выпустил узников, вследствие чего, часть их, не пройдя соответствующего контроля, перешла на позиции американцев.
- Ясно. Старая история, - затем обратился к Ивану. – Где воевал?
Тарабаров коротко перечислил названия городов, в освобождении которых принимал участие, а так же название плацдарма на Висле, Берлин, Прага.
Генерал махнул рукой:
- Весь мир завидует терпению и смышлености нашего неприхотливого солдата. Вернуть все! - ткнул пальцем в майора. - Лично проверю.
Через час гвардии старший сержант Иван Тарабаров посетил лазарет, где ему оказали необходимую медицинскую помощь. А еще спустя час, комбат выписал ему, сроком на три дня, освобождение от несения службы с обязательным ночлегом в расположении части.
Вот такая выпала жизнь, полная необъяснимых совпадений, и, порой неестественных, парадоксов, на долю двадцати двухлетнего парня.
Вскоре Иван вернулся в родной полк. Затем бригада передислоцировалась в Венгрию, Австрию. Демобилизовался в ноябре 1946 года. Родная деревня была сожжена. В течение года пытался поднять сельское хозяйство на личном подворье. В 1949 году приехал в Донбасс, и навсегда остался дзержинцем.
1 Постоянный лагерь для военнопленных.
28.03.2010 г.
