Дневник мануфактурного беса
Разбирая глинобитную кладку послевоенной постройки, немало был удивлен находке, увесистой амбарной книге. Безо всякого сомнения я узнал эту вещицу, ибо ее хозяина отчетливо помнил с детской поры.
В одна тысяча девятьсот сорок шестой озверело-голодный и холодный год пристал ко вдовьей нашей семье, а вернее к пятидесятилетней бабке моей, дед Трубников Пантелей Лукич. Знавал он бабушку еще молодкой в свои счастливые холостяцкие лета, будучи приказчиком в мануфактурных рядах. Помнится он ей светским щеголем, красовавшимся у прилавка, или заводилой в шумных ярмарочных кутежах. Сватался перед октябрьским переворотом к простецкой девушке Ульяне, да получил унизительный отказ. Говорили, что горделива была девка. Другие утверждали, будто и не сватался он вовсе, а просто посмеялся над бедолагой. Третьи шептались, что-де получил от ворот поворот молодой приказчик за то, что стрекулист и бабник.
На самом же деле страдал он жесточайшим раздвоением меж своим разудалым ремеслом и поглощением темного чтива. Нашел как-то хозяин в его конторке «Гаданьице». Полистал, полистал, ничего в нем не разумея, только выдохнул недоуменно:
- Ну и ну!
В семнадцатом годе был в неведении: к какому сословию себя соотнесть, то ли к буржуйскому, то ли к пролетарскому. От войны увернулся по причине дикого отвращения над собой команде в войсковом стаде. В нэпмановское время пробавлялся старьевщицким промыслом, шатаясь по облезлым подворотням и волая: «Носильную и протчую вещу бе-ррем!». В году тридцатом, проклиная всеобщую паспортизацию и соцжилучет, зубовно скрипел в злобе, встречая студеные барачные рассветы первых пятилеток. От гэпэушников вовсе не стало житья. Охотились на «экспроприаторов» трудового народа. Брали поповичей, землемеров, конторщиков и даже актеров уездных театров. В эти-то самые времена и смекнул бывший приказчик Пантелей Трубников, что попадись он со своим прошлым, быть ему на Соловках, а то и далее таковых. Ночью, нарезавшись самогонки, учинил он крутой дебош в столовке, изодрав одежды на поварихе и кухонной девке с непостижимой для следователя закавыкой: на что более покушался Трубников, на честь баб, либо оставшуюся от ужина закусь. Хитрость удалась и осужден он был по «хулиганской статье» без особых копаний в его биографии.
В среде уголовников жил не худо. Но случалось видеть ему и тех, в чьей компании мог оказаться, не выкинь он вовремя свою гастрономическую фортель.
Из ДОПРа его выпустили в тридцать девятом, когда волна арестов и судопроизводств уже спала. Он прикатил в родной город и нахально, наудачу попросил в милиции место завхоза. Неожиданно его взяли, впрочем, об этом не пожалев. Новый завхоз прекрасно знал свое дело.
В сорок шестом Трубников обосновался в нашей семье, временами куда-то исчезая. Дома говорили, что дед делает далекие вояжи за Волгу. Возникал он внезапно, обремененный узлами с пшеном, мучицей и махоркой. Осенью следующего года он пропал и уже больше не появлялся. Мне запомнился очень сутулый бородатый человек со жгучими глазами. Такие люди бывают одержимы какой-нибудь страстью и, наверное, неважно заканчивают жизнь.
Найденную амбарную книгу я куда-то забросил и уже стал о ней забывать, как вдруг она она снова нечаянно попалась на глаза:
- Кто же так просто замуровывает в стену амбарные книги?
Раскрыв первую страницу, пришел в изумление. Там значилось: «Писаное начато 5.06.13г.». Ого!… Стал читать.
«Нынче день воскресный. Торговля шла бойко. Заходил Курашавский. Хватили по шкалику. Похвалялся пролеткой, сработанной Иваном Болотским. Дороговато. Ближе к полудню была незнакомая особа. Могу присягнуть, что лик ее мне знаком, только не возьму в толк, где я видел сию красоту? Ко всему прочему добавлю, что я уже наперед знал, какого ситцу она велит отмерить. Знал, что вот-вот в лавку должен войти ея спутник и скажет, куда следует доставить товар. Все так и вышло! В полнейшей точности!
22.06.13г.
Не отделаюсь от той назойливой мысли за то памятное воскресенье. Помнится, со мной учился гимназист Гривастов, - также говорил о таких наитиях. Потом еще кто-то. Уже не помню. Но многие. И, сдается, покойная матушка.
27.06.13г.
Все более ввергаю себя во тьму тайного чудоискательства. Бесконечно суетятся думы мои вокруг сего предмета. Ходил к местному гадателю. Выразился весь, как на духу. Но к ужасу своему постиг, сколь невежественен и глуп гадатель. Утвержден в мысли, что толковать на предмет сей следует с людьми просвещенными.
3.07.13г.
Был у доктора Т-ко. Слава Богу, головой я здоров. Предложил книгу профессора Бехтерева. Я отказался. Попосил чего-нибудь «этакого». Доктор дал «Фауста» и «сорок московских юродивых».
16.07.13г.
Теперь я располагаю чтивом куда более интересным, чем у доктора Т-ко. Служащий в публичной библиотеке, такой смышленый малый, хоть и из жидов. Намедни шепнул: «Есть стоящая вещица для личного приобретения. Шесть целковых». Взял. Оказалась «Магия». Живу будто во сне. В торговой лавке дела запустил совсем. Боюсь, прогонят со службы. А третьего дня в старой «Ниве» прочел такое: «Приехал из Казани татарин с малолетним чадом своим в Москву. Вот малый и говорит отцу:
- А я, помнится, тут уже некогда бывал.
Отец удивлен велико. Как так! Ведь впервой же в Москве! А малый, твердя свое, знай водит родителя по первопрестольной с великим знанием не только улок, но и прочих каулков». Вот оно! Значит, держит-таки память нечто из прежних-то жизней!
4.03.14г.
Давненько не брал я в руки тетрадки сей. Обошел меня Фатум, не явив мне своих чудес. Стало быть, не тот я человек, кому ДАНО. А может, и к лучшему это. Может, избирает рок тех, у кого, как говаривал доктор Т-ко, мозги набекрень. И все ж обидно! С малых ногтей чуял в себе некую отметину. Прости меня, Господи!
29.08.14г
Вот и война приспела! Хозяин сказал, что выхлопотал для меня войсковую отсрочку. Всюду рев и страдания. Мужиков гребут подчистую. Другой день в Кадиевке квартируют на постое два конных полка. Айдарский и Бахмутский. Казачье – народ гулливый и ершистый. А шахтерские бабы – стервы. Нагляделся.
8.01.15г.
сколь же война наплодила сирот и калек! На кадиевском базаре и в торговых рядах от калечи и побирушек нету спасу. Жизнь вздорожала втрое. В городе новости. Все бегут глядеть на пленных австрияков. Мрут окаянные, как мухи. Хоронят их на Красной могиле по-братски. За часовенкой, сказывают, будут ставить им монумент с орлом и мечами, как доблестно павшим.
10.04.15г.
На шахтах забастовки. Из Екатеринослава приехал некто Лутовинов и в открытую мутит народ. Тому, кто супротив государя, сулит землю, завод или фабрику. Зашел в лавку Сенька с четырнадцатой ямки. С товарищем. Под крепким хмелем. Грозился. «Отберем, - говорит, - у вас все, а меж собою поделим». Дурачок. Смекнул хотя бы, хватит ли фабрик на всякого пьяницу. На Брянском руднике казаки разогнали митинг. Двоих упекли в каторгу.
21.09.15г.
Чую, грядут бедственные дни! Оскудели мануфактурные, съестные, шорные и прочие запасы. В городах и селах разор и дороговизна. Россия пришла в движение. Что будет, что будет?
Дальше эти записи я читал выборочно. Со временем дневник его изменился и приобрел форму эпистолярных текстов, часто без конкретных дат. Время его отсидки не датируется. Хотел я уже, было, забросить это чтиво, но наткнулся вдруг на интересное место: «Вступился я как-то за гонимого всеми юрода. Хлеба кус дал, обласкал человека. Вошло ему в привычку спускаться по шатким ступеням ко мне в кочегарку, где жался потом к теплой бочине котла, согревая разрушенной тело. Любил он глядеть на ярь огня, опаляя глаза волшебством его игры в горниле. Вскоре он тихо скончался тут же, на сидале из огнеупорного кирпича. Вследствие его кончины у лагерного начальства были какие-то извинительные объяснения. Прошел слух, что был покойник не прост, но человек академического звания».
Далее Трубников писал: «Разыскивал меня перед самой войной очкарик один, из Москвы.
- Вы были знакомы с академиком Кругловым во время нахождения в заключении, не так ли?!
- Да, - говорю, - и хлеба ему давал, и согревал часом. Было такое!
- А не могли бы вы припомнить, не говорил ли чего-нибудь академик такого, что могло бы показаться странным или нелепым?
- Нет, не припомню, хотя взболтнул как-то несуразицу.
- А вы не повторите дословно?
- Нет, не могу, хоть убейте!
Покружился вокруг меня это москвич дней несколько, а после и говорит:
- Вот мой адрес. Как вспомните – напишите. Это может быть очень важным.
Дивился я приезду этого товарища, да по себе знал: мало ли кто и каким чудачеством отягощен? Стал вспоминать, что же мог такого изречь тот ученый? Напрягал память до исступления. Чутьем улавливал: что-то тут есть. Может, подумалось, оно к тому всю жизнь и шло! Подвела память, - не вспомню…. Какие-то рывки слов, интонация…. И так с полгода.
Все разрешилось внезапно, на рассвете. Кто-то иной в сознании стал вещать жуткую сказку про гадкий многотонный кристалл, источающий губительный свет, извечно рождая в умах людей несогласие и раздор. Я спросил у «Того»:
- Где же залег этот камень?
И мне было сказано:
- Может, и у Шехмани, где сами по себе пламенеют рубленые избы.
Вот оно! Вскочил, чтобы записать. Пока искал перо и бумагу, в радио что-то затрещало. Взволнованный голос говорил, что германец бомбит Минск и Киев».
Последнюю запись Трубников сделал летом сорок второго года. В Сызрани. «Муторно, голодно и страшно. Пол-России под врагом. Сижу одиноко в печали и тяжелых думах. Внизу, под обрывом, плещется вонючая речка Крымза. Все, о чем мечталось, - коту под хвост. Всю жизнь я ожидал чуда. Но чудес на свете не бывает. Есть только бессмысленная текучесть веков».
В одна тысяча девятьсот сорок шестой озверело-голодный и холодный год пристал ко вдовьей нашей семье, а вернее к пятидесятилетней бабке моей, дед Трубников Пантелей Лукич. Знавал он бабушку еще молодкой в свои счастливые холостяцкие лета, будучи приказчиком в мануфактурных рядах. Помнится он ей светским щеголем, красовавшимся у прилавка, или заводилой в шумных ярмарочных кутежах. Сватался перед октябрьским переворотом к простецкой девушке Ульяне, да получил унизительный отказ. Говорили, что горделива была девка. Другие утверждали, будто и не сватался он вовсе, а просто посмеялся над бедолагой. Третьи шептались, что-де получил от ворот поворот молодой приказчик за то, что стрекулист и бабник.
На самом же деле страдал он жесточайшим раздвоением меж своим разудалым ремеслом и поглощением темного чтива. Нашел как-то хозяин в его конторке «Гаданьице». Полистал, полистал, ничего в нем не разумея, только выдохнул недоуменно:
- Ну и ну!
В семнадцатом годе был в неведении: к какому сословию себя соотнесть, то ли к буржуйскому, то ли к пролетарскому. От войны увернулся по причине дикого отвращения над собой команде в войсковом стаде. В нэпмановское время пробавлялся старьевщицким промыслом, шатаясь по облезлым подворотням и волая: «Носильную и протчую вещу бе-ррем!». В году тридцатом, проклиная всеобщую паспортизацию и соцжилучет, зубовно скрипел в злобе, встречая студеные барачные рассветы первых пятилеток. От гэпэушников вовсе не стало житья. Охотились на «экспроприаторов» трудового народа. Брали поповичей, землемеров, конторщиков и даже актеров уездных театров. В эти-то самые времена и смекнул бывший приказчик Пантелей Трубников, что попадись он со своим прошлым, быть ему на Соловках, а то и далее таковых. Ночью, нарезавшись самогонки, учинил он крутой дебош в столовке, изодрав одежды на поварихе и кухонной девке с непостижимой для следователя закавыкой: на что более покушался Трубников, на честь баб, либо оставшуюся от ужина закусь. Хитрость удалась и осужден он был по «хулиганской статье» без особых копаний в его биографии.
В среде уголовников жил не худо. Но случалось видеть ему и тех, в чьей компании мог оказаться, не выкинь он вовремя свою гастрономическую фортель.
Из ДОПРа его выпустили в тридцать девятом, когда волна арестов и судопроизводств уже спала. Он прикатил в родной город и нахально, наудачу попросил в милиции место завхоза. Неожиданно его взяли, впрочем, об этом не пожалев. Новый завхоз прекрасно знал свое дело.
В сорок шестом Трубников обосновался в нашей семье, временами куда-то исчезая. Дома говорили, что дед делает далекие вояжи за Волгу. Возникал он внезапно, обремененный узлами с пшеном, мучицей и махоркой. Осенью следующего года он пропал и уже больше не появлялся. Мне запомнился очень сутулый бородатый человек со жгучими глазами. Такие люди бывают одержимы какой-нибудь страстью и, наверное, неважно заканчивают жизнь.
Найденную амбарную книгу я куда-то забросил и уже стал о ней забывать, как вдруг она она снова нечаянно попалась на глаза:
- Кто же так просто замуровывает в стену амбарные книги?
Раскрыв первую страницу, пришел в изумление. Там значилось: «Писаное начато 5.06.13г.». Ого!… Стал читать.
«Нынче день воскресный. Торговля шла бойко. Заходил Курашавский. Хватили по шкалику. Похвалялся пролеткой, сработанной Иваном Болотским. Дороговато. Ближе к полудню была незнакомая особа. Могу присягнуть, что лик ее мне знаком, только не возьму в толк, где я видел сию красоту? Ко всему прочему добавлю, что я уже наперед знал, какого ситцу она велит отмерить. Знал, что вот-вот в лавку должен войти ея спутник и скажет, куда следует доставить товар. Все так и вышло! В полнейшей точности!
22.06.13г.
Не отделаюсь от той назойливой мысли за то памятное воскресенье. Помнится, со мной учился гимназист Гривастов, - также говорил о таких наитиях. Потом еще кто-то. Уже не помню. Но многие. И, сдается, покойная матушка.
27.06.13г.
Все более ввергаю себя во тьму тайного чудоискательства. Бесконечно суетятся думы мои вокруг сего предмета. Ходил к местному гадателю. Выразился весь, как на духу. Но к ужасу своему постиг, сколь невежественен и глуп гадатель. Утвержден в мысли, что толковать на предмет сей следует с людьми просвещенными.
3.07.13г.
Был у доктора Т-ко. Слава Богу, головой я здоров. Предложил книгу профессора Бехтерева. Я отказался. Попосил чего-нибудь «этакого». Доктор дал «Фауста» и «сорок московских юродивых».
16.07.13г.
Теперь я располагаю чтивом куда более интересным, чем у доктора Т-ко. Служащий в публичной библиотеке, такой смышленый малый, хоть и из жидов. Намедни шепнул: «Есть стоящая вещица для личного приобретения. Шесть целковых». Взял. Оказалась «Магия». Живу будто во сне. В торговой лавке дела запустил совсем. Боюсь, прогонят со службы. А третьего дня в старой «Ниве» прочел такое: «Приехал из Казани татарин с малолетним чадом своим в Москву. Вот малый и говорит отцу:
- А я, помнится, тут уже некогда бывал.
Отец удивлен велико. Как так! Ведь впервой же в Москве! А малый, твердя свое, знай водит родителя по первопрестольной с великим знанием не только улок, но и прочих каулков». Вот оно! Значит, держит-таки память нечто из прежних-то жизней!
4.03.14г.
Давненько не брал я в руки тетрадки сей. Обошел меня Фатум, не явив мне своих чудес. Стало быть, не тот я человек, кому ДАНО. А может, и к лучшему это. Может, избирает рок тех, у кого, как говаривал доктор Т-ко, мозги набекрень. И все ж обидно! С малых ногтей чуял в себе некую отметину. Прости меня, Господи!
29.08.14г
Вот и война приспела! Хозяин сказал, что выхлопотал для меня войсковую отсрочку. Всюду рев и страдания. Мужиков гребут подчистую. Другой день в Кадиевке квартируют на постое два конных полка. Айдарский и Бахмутский. Казачье – народ гулливый и ершистый. А шахтерские бабы – стервы. Нагляделся.
8.01.15г.
сколь же война наплодила сирот и калек! На кадиевском базаре и в торговых рядах от калечи и побирушек нету спасу. Жизнь вздорожала втрое. В городе новости. Все бегут глядеть на пленных австрияков. Мрут окаянные, как мухи. Хоронят их на Красной могиле по-братски. За часовенкой, сказывают, будут ставить им монумент с орлом и мечами, как доблестно павшим.
10.04.15г.
На шахтах забастовки. Из Екатеринослава приехал некто Лутовинов и в открытую мутит народ. Тому, кто супротив государя, сулит землю, завод или фабрику. Зашел в лавку Сенька с четырнадцатой ямки. С товарищем. Под крепким хмелем. Грозился. «Отберем, - говорит, - у вас все, а меж собою поделим». Дурачок. Смекнул хотя бы, хватит ли фабрик на всякого пьяницу. На Брянском руднике казаки разогнали митинг. Двоих упекли в каторгу.
21.09.15г.
Чую, грядут бедственные дни! Оскудели мануфактурные, съестные, шорные и прочие запасы. В городах и селах разор и дороговизна. Россия пришла в движение. Что будет, что будет?
Дальше эти записи я читал выборочно. Со временем дневник его изменился и приобрел форму эпистолярных текстов, часто без конкретных дат. Время его отсидки не датируется. Хотел я уже, было, забросить это чтиво, но наткнулся вдруг на интересное место: «Вступился я как-то за гонимого всеми юрода. Хлеба кус дал, обласкал человека. Вошло ему в привычку спускаться по шатким ступеням ко мне в кочегарку, где жался потом к теплой бочине котла, согревая разрушенной тело. Любил он глядеть на ярь огня, опаляя глаза волшебством его игры в горниле. Вскоре он тихо скончался тут же, на сидале из огнеупорного кирпича. Вследствие его кончины у лагерного начальства были какие-то извинительные объяснения. Прошел слух, что был покойник не прост, но человек академического звания».
Далее Трубников писал: «Разыскивал меня перед самой войной очкарик один, из Москвы.
- Вы были знакомы с академиком Кругловым во время нахождения в заключении, не так ли?!
- Да, - говорю, - и хлеба ему давал, и согревал часом. Было такое!
- А не могли бы вы припомнить, не говорил ли чего-нибудь академик такого, что могло бы показаться странным или нелепым?
- Нет, не припомню, хотя взболтнул как-то несуразицу.
- А вы не повторите дословно?
- Нет, не могу, хоть убейте!
Покружился вокруг меня это москвич дней несколько, а после и говорит:
- Вот мой адрес. Как вспомните – напишите. Это может быть очень важным.
Дивился я приезду этого товарища, да по себе знал: мало ли кто и каким чудачеством отягощен? Стал вспоминать, что же мог такого изречь тот ученый? Напрягал память до исступления. Чутьем улавливал: что-то тут есть. Может, подумалось, оно к тому всю жизнь и шло! Подвела память, - не вспомню…. Какие-то рывки слов, интонация…. И так с полгода.
Все разрешилось внезапно, на рассвете. Кто-то иной в сознании стал вещать жуткую сказку про гадкий многотонный кристалл, источающий губительный свет, извечно рождая в умах людей несогласие и раздор. Я спросил у «Того»:
- Где же залег этот камень?
И мне было сказано:
- Может, и у Шехмани, где сами по себе пламенеют рубленые избы.
Вот оно! Вскочил, чтобы записать. Пока искал перо и бумагу, в радио что-то затрещало. Взволнованный голос говорил, что германец бомбит Минск и Киев».
Последнюю запись Трубников сделал летом сорок второго года. В Сызрани. «Муторно, голодно и страшно. Пол-России под врагом. Сижу одиноко в печали и тяжелых думах. Внизу, под обрывом, плещется вонючая речка Крымза. Все, о чем мечталось, - коту под хвост. Всю жизнь я ожидал чуда. Но чудес на свете не бывает. Есть только бессмысленная текучесть веков».
Евгений Коновалов
Коментарів 1