История казака Павки Селохина
Непридуманная повесть
… В Кадиевке, годах в 40-50-х на улице Трамвайной в доме №22 проживала семья Литвиновых. Была эта семья когда-то многодетной, но прошло время – старики повымирали, а кто остался, разъехались, кто куда и дом опустел. От прежней жизни остались какие-то старорежимные мебеля: гнутые венские стулья, выдвижные комоды, емкие сундуки и всяко такое барахло в виде плетеных корзин, драных баулов и саквояжей.
Осиротели и пожелтели от времени фотоснимки, втиснутые в разные рамки. Но со временем и их кто-то поснимал и выбросил в чулан. Но один портрет, все же, уцелел и потому как был пригвожден накрепко, так и остался неприкасаем. В конце пятидесятых приехал дальний родственник, снял портрет и, вытирая слезы, рассказал мне историю этого совсем еще молодого человека, заснятого в гимназической форме.
Родился он в 1896 году в одной из станиц под Миллеровом. Его отец – подхорунжий Селохин Федосей умер еще молодым, и жена его Александра с малолетним Пашкой уехала к родственникам на Шубинские рудники. Здесь она повторно вышла замуж, прикупила домик, - была хорошей матерью и зажиточной хозяйкой.
Осенью 1904 года Пашка, её сын, уже бегал в Кадиевскую мужскую гимназию, учился не ахти как прилежно, был склонен к мечтательности и уединению. Прародины своих родителей он не знал по малолетству, хотя тиранил мать приставаниями: расскажи да расскажи про старое казацкое житье в станицах и на хуторах. Всплакнет мать, откроет сундук, станет вытряхивать оттуда всякие вещицы – Похвальные грамоты с царским гербом, дедовские и отцовские кресты, медали и прочие вещи.
Покажет мать сыну и одежду батькину: штаны с лампасами, фуражечку, ремни…. А на самом дне сундука самое главное: нагайка казацкая и сабелька. На рукоятке сабли – позолоченный шишачёк вроде махонькой державной короны. И еще уздечку покажет мать серебром зачеканенную.
- Это все тебе, по родительскому завету, – говорила мать. Как была она в хорошем духе и добром расположении, то сыграет и песенку:
… А кудрявый есаул
Во Дону не утонул
Лишь черкеску промочил
И сабельку потопил.
Начинает горевать –
Нечем будет воевать!!!
Станет родимая говорить Пашке стародавнюю молву про казачку Прасковью Куркину, - про то, как она рано потеряв любимого мужа и облачившись в казака, прискакала к атаману Балабину, и как за честь и доблесть произвел тот её сначала в хорунжие, а потом и в сотские. Навоевавшись вдосталь, вернулась потом героиня в родную станицу.
Говорила мать про то, как деды прежде оружие своё заговаривали на победительное одоление: шашку, кий-бит, копьё да кинжал. А ратное колдовство было вот в чем: нужно было уйти казаку обязательно в непогоду и темную ночь в лесную или овражью чащобу. Покласть всё это под большой камень и укрыть листьями дуба или зверобой травою. Потом развести костер, сидеть спиной к камню и ждать, пока не ухнет хищная ночная птица или не рыкнет зверь. Тогда из-под камня все взять и сотворив молитву сказать: «На защиту и сбережение». А как уходить казаку в поход, то все это оружие дает ему жена и подводит под уздцы коня.
Наслушается, бывало, Пашка маминых баек и возьмет его тоска. Взберется тогда он на самую пику шахтной породной горы, а внизу задымленный рудник и хочется ему, Пашке, плюнуть на это вонючее идолище дымов. Смотрит вниз. Распознает с верхотуры, что и где. Видит дом свой и шубинское базарище, где шляются торгаши, пьяные оборванцы и жиды, вразнос промышляющие форшмаком, нитками и халвой. Видит он угарные кабаки, приказчиков и землянки углекопов. То ли дело степь! Казачья воля! Глядит, глядит в бирюзовую даль – тат, там где-то в туманах его привольная отчая родина!
А к восемнадцати годам совсем разнуздался: «Всё! Не могу больше!» – зовет, зовет его что-то. Не то родная кровь, не то дедовское приволье. Видать крепок в нем казачий дух. Вскоре матери сказал: «Ухожу я!». А спустя неделю, едва подтянувшись к Беловодску, домой написал: «А до станицы – рукой подать. Все тут родное, вроде бы и вырос здесь».
Пришел Пашка к полковому старшине, просится:
- Возьмите меня в казаки. Оружие у меня своё. Лошадь куплю. Возьмите!
А войсковой пытает:
- А кто ты есть такой, во-первых, и откуда взялся?
- Я Солохин Павел, Федосеев сын.
- А военному делу обучен?
- Нет, не обучен. Да Вы возьмите ну хоть в полевой обоз, хоть писарем. Я грамотен завидно!
- Ну, писарем, так писарем... Иди! – Затянувшись табаком, добавил – Мне казаки хваткие нужны, понял?!....
Видел потом Пашка, как на сборах гарцевали в джигитовке его сверстники, как лихо на скаку рубили лозу. Ни за что так не смог бы.... Смотрел, как на переправе через Дон «варганили» казаки камышовые плотики, приторачивали его к хвостам своих лошадей и, поклавши на плотик оружие и одежду, одолевали реку. Слышал Пашка и есауловы приговорки: «Запоминайте, братцы! В походах казак голодает, а лошадь сыта. Хлеб да вода – казачья еда. Хоть жизнь собачья, зато слава казачья. Без коня казак кругом сирота. Брусочек для сабельки точильный – что братец твой многосильный».
Подсматривал Павел научение сотника стрельбе на всем скаку или как раненого казака правильно «на конь брать». Не чурался шибко, когда заедино со всеми смаковал он борщ из осетровых «рахманок». Здорово смахивает на капустный кулеш. Заедали холодной ботвиньей. Казачье объедение!
К ночи, когда в станицах меркли огоньки и высыпались тяжелые звезды, собирались на «круг» у костров. Тащили сюда, что попадется – бешметы, архилуки, иначе – спиногреи и, развалившись поудобнее, всяческие россказни начинали о походах, где и когда кто бывал. Добрым словом поминали стольный казачий Новочеркасск и Хопёрские станицы. К гуртовскому костру приползали изнуренные бессонницей старики, и тогда замолкала учтиво молодежь, а говорили только почтенные. А послушать у них было что.
Вспоминали доблестные казаки древние притчи о боях и ратном колдовстве, - как возыметь умение перед сечей лишать неприятеля силы на расстоянии. Делают это казаки перед самой «байгой», то есть конной атакой с гиком, улюлюканьем и свистом. Открывали они молодым и староказачьи секреты, как научиться прогонять всякие там разные хвори во сне. Такое деды называли «бабушкино учение о жилах»....
Удивлялся Пашка и не мог нарадоваться перемене в его жизни и был он безмерно рад этому своему счастью в большом казачьем братстве. Были и песни разные. Тоскливые, веселые, даже ернические с матюжками м ядреными казацкими словцами. Тут же ему пояснили, что из поколения в поколение ходит по Дону поверье о какой-то высоко парящей в небе божественной песне и когда эта песнь сходит на землю, то народ, услыхав ее, становится необычно певучим и музыкальным. И самые первые глиняные казачьи дудки «ускири» их тоже научило выделывать небо.
А в четырнадцатом годе подступила окаянная война и попал Селохин Пашка на галицейскую землю в пластунский батальон сорок пятого Донского полка, супротив коего в мае 1915 года клятый «ерманец» применил удушливый газ. Хворал долго. Лечился в Москве на Ходынском поле, что у Николаевских казарм.
Помнит, как с ранеными «донцами» приезжал сам Алексей Максимович Каледин. Были с ним и еще какие-то очень высокие чины. И особы были. Запомнил Солохин одну. Неизреченную красавицу и личность её в обрамлении седых соболей. Получил от мамани весточку. Мама писала: «Тут у нас в Кадиевке неразбериха. Народ бунтует. Из Бахмута присланы казаки для порядка. Из состава выгружены пленные австрияки, но все они хилые и нездоровые. Мрут каждодневно и хоронят их на «красной могиле», - да ты знаешь, где это. Почти у самой часовни Св. Георгия Победоносца. Поправляйся сынок и скорее приезжай.
Время бежит шибко, да не удалось свидеться с мамашей скоро, а лишь только к лету 1920 года. ... И стояла уже на руднике новая власть. Рабоче-крестьянская. Не знал, не понимал Селохин Пашка, что сотворилось с людьми – кто за кого стоит, почему и зачем. Была у него своя телесная мука – такая, что не до чего. Провисала рука, а нерв дергал голову безостановочно.
Как-то утром постучали. Пришли трое. Спросили кратко – белоказак? И он кивнул утвердительно. В тот же день, ближе к вечеру его расстреляли в городском Лутовиновском парке. И было с ним еще шесть мужчин средних лет.
Вот и вся правдивая история жизни Павлушки Селохина. И было тогда ему от роду двадцать четыре года.
… В Кадиевке, годах в 40-50-х на улице Трамвайной в доме №22 проживала семья Литвиновых. Была эта семья когда-то многодетной, но прошло время – старики повымирали, а кто остался, разъехались, кто куда и дом опустел. От прежней жизни остались какие-то старорежимные мебеля: гнутые венские стулья, выдвижные комоды, емкие сундуки и всяко такое барахло в виде плетеных корзин, драных баулов и саквояжей.
Осиротели и пожелтели от времени фотоснимки, втиснутые в разные рамки. Но со временем и их кто-то поснимал и выбросил в чулан. Но один портрет, все же, уцелел и потому как был пригвожден накрепко, так и остался неприкасаем. В конце пятидесятых приехал дальний родственник, снял портрет и, вытирая слезы, рассказал мне историю этого совсем еще молодого человека, заснятого в гимназической форме.
Родился он в 1896 году в одной из станиц под Миллеровом. Его отец – подхорунжий Селохин Федосей умер еще молодым, и жена его Александра с малолетним Пашкой уехала к родственникам на Шубинские рудники. Здесь она повторно вышла замуж, прикупила домик, - была хорошей матерью и зажиточной хозяйкой.
Осенью 1904 года Пашка, её сын, уже бегал в Кадиевскую мужскую гимназию, учился не ахти как прилежно, был склонен к мечтательности и уединению. Прародины своих родителей он не знал по малолетству, хотя тиранил мать приставаниями: расскажи да расскажи про старое казацкое житье в станицах и на хуторах. Всплакнет мать, откроет сундук, станет вытряхивать оттуда всякие вещицы – Похвальные грамоты с царским гербом, дедовские и отцовские кресты, медали и прочие вещи.
Покажет мать сыну и одежду батькину: штаны с лампасами, фуражечку, ремни…. А на самом дне сундука самое главное: нагайка казацкая и сабелька. На рукоятке сабли – позолоченный шишачёк вроде махонькой державной короны. И еще уздечку покажет мать серебром зачеканенную.
- Это все тебе, по родительскому завету, – говорила мать. Как была она в хорошем духе и добром расположении, то сыграет и песенку:
… А кудрявый есаул
Во Дону не утонул
Лишь черкеску промочил
И сабельку потопил.
Начинает горевать –
Нечем будет воевать!!!
Станет родимая говорить Пашке стародавнюю молву про казачку Прасковью Куркину, - про то, как она рано потеряв любимого мужа и облачившись в казака, прискакала к атаману Балабину, и как за честь и доблесть произвел тот её сначала в хорунжие, а потом и в сотские. Навоевавшись вдосталь, вернулась потом героиня в родную станицу.
Говорила мать про то, как деды прежде оружие своё заговаривали на победительное одоление: шашку, кий-бит, копьё да кинжал. А ратное колдовство было вот в чем: нужно было уйти казаку обязательно в непогоду и темную ночь в лесную или овражью чащобу. Покласть всё это под большой камень и укрыть листьями дуба или зверобой травою. Потом развести костер, сидеть спиной к камню и ждать, пока не ухнет хищная ночная птица или не рыкнет зверь. Тогда из-под камня все взять и сотворив молитву сказать: «На защиту и сбережение». А как уходить казаку в поход, то все это оружие дает ему жена и подводит под уздцы коня.
Наслушается, бывало, Пашка маминых баек и возьмет его тоска. Взберется тогда он на самую пику шахтной породной горы, а внизу задымленный рудник и хочется ему, Пашке, плюнуть на это вонючее идолище дымов. Смотрит вниз. Распознает с верхотуры, что и где. Видит дом свой и шубинское базарище, где шляются торгаши, пьяные оборванцы и жиды, вразнос промышляющие форшмаком, нитками и халвой. Видит он угарные кабаки, приказчиков и землянки углекопов. То ли дело степь! Казачья воля! Глядит, глядит в бирюзовую даль – тат, там где-то в туманах его привольная отчая родина!
А к восемнадцати годам совсем разнуздался: «Всё! Не могу больше!» – зовет, зовет его что-то. Не то родная кровь, не то дедовское приволье. Видать крепок в нем казачий дух. Вскоре матери сказал: «Ухожу я!». А спустя неделю, едва подтянувшись к Беловодску, домой написал: «А до станицы – рукой подать. Все тут родное, вроде бы и вырос здесь».
Пришел Пашка к полковому старшине, просится:
- Возьмите меня в казаки. Оружие у меня своё. Лошадь куплю. Возьмите!
А войсковой пытает:
- А кто ты есть такой, во-первых, и откуда взялся?
- Я Солохин Павел, Федосеев сын.
- А военному делу обучен?
- Нет, не обучен. Да Вы возьмите ну хоть в полевой обоз, хоть писарем. Я грамотен завидно!
- Ну, писарем, так писарем... Иди! – Затянувшись табаком, добавил – Мне казаки хваткие нужны, понял?!....
Видел потом Пашка, как на сборах гарцевали в джигитовке его сверстники, как лихо на скаку рубили лозу. Ни за что так не смог бы.... Смотрел, как на переправе через Дон «варганили» казаки камышовые плотики, приторачивали его к хвостам своих лошадей и, поклавши на плотик оружие и одежду, одолевали реку. Слышал Пашка и есауловы приговорки: «Запоминайте, братцы! В походах казак голодает, а лошадь сыта. Хлеб да вода – казачья еда. Хоть жизнь собачья, зато слава казачья. Без коня казак кругом сирота. Брусочек для сабельки точильный – что братец твой многосильный».
Подсматривал Павел научение сотника стрельбе на всем скаку или как раненого казака правильно «на конь брать». Не чурался шибко, когда заедино со всеми смаковал он борщ из осетровых «рахманок». Здорово смахивает на капустный кулеш. Заедали холодной ботвиньей. Казачье объедение!
К ночи, когда в станицах меркли огоньки и высыпались тяжелые звезды, собирались на «круг» у костров. Тащили сюда, что попадется – бешметы, архилуки, иначе – спиногреи и, развалившись поудобнее, всяческие россказни начинали о походах, где и когда кто бывал. Добрым словом поминали стольный казачий Новочеркасск и Хопёрские станицы. К гуртовскому костру приползали изнуренные бессонницей старики, и тогда замолкала учтиво молодежь, а говорили только почтенные. А послушать у них было что.
Вспоминали доблестные казаки древние притчи о боях и ратном колдовстве, - как возыметь умение перед сечей лишать неприятеля силы на расстоянии. Делают это казаки перед самой «байгой», то есть конной атакой с гиком, улюлюканьем и свистом. Открывали они молодым и староказачьи секреты, как научиться прогонять всякие там разные хвори во сне. Такое деды называли «бабушкино учение о жилах»....
Удивлялся Пашка и не мог нарадоваться перемене в его жизни и был он безмерно рад этому своему счастью в большом казачьем братстве. Были и песни разные. Тоскливые, веселые, даже ернические с матюжками м ядреными казацкими словцами. Тут же ему пояснили, что из поколения в поколение ходит по Дону поверье о какой-то высоко парящей в небе божественной песне и когда эта песнь сходит на землю, то народ, услыхав ее, становится необычно певучим и музыкальным. И самые первые глиняные казачьи дудки «ускири» их тоже научило выделывать небо.
А в четырнадцатом годе подступила окаянная война и попал Селохин Пашка на галицейскую землю в пластунский батальон сорок пятого Донского полка, супротив коего в мае 1915 года клятый «ерманец» применил удушливый газ. Хворал долго. Лечился в Москве на Ходынском поле, что у Николаевских казарм.
Помнит, как с ранеными «донцами» приезжал сам Алексей Максимович Каледин. Были с ним и еще какие-то очень высокие чины. И особы были. Запомнил Солохин одну. Неизреченную красавицу и личность её в обрамлении седых соболей. Получил от мамани весточку. Мама писала: «Тут у нас в Кадиевке неразбериха. Народ бунтует. Из Бахмута присланы казаки для порядка. Из состава выгружены пленные австрияки, но все они хилые и нездоровые. Мрут каждодневно и хоронят их на «красной могиле», - да ты знаешь, где это. Почти у самой часовни Св. Георгия Победоносца. Поправляйся сынок и скорее приезжай.
Время бежит шибко, да не удалось свидеться с мамашей скоро, а лишь только к лету 1920 года. ... И стояла уже на руднике новая власть. Рабоче-крестьянская. Не знал, не понимал Селохин Пашка, что сотворилось с людьми – кто за кого стоит, почему и зачем. Была у него своя телесная мука – такая, что не до чего. Провисала рука, а нерв дергал голову безостановочно.
Как-то утром постучали. Пришли трое. Спросили кратко – белоказак? И он кивнул утвердительно. В тот же день, ближе к вечеру его расстреляли в городском Лутовиновском парке. И было с ним еще шесть мужчин средних лет.
Вот и вся правдивая история жизни Павлушки Селохина. И было тогда ему от роду двадцать четыре года.
Евгений Коновалов,
Кадиевка, 1954-2010 гг.
Кадиевка, 1954-2010 гг.
Коментарів 2