Атаман

Прискакал в родную Трехизбенку порубленный атаман Кондрат Булавин. Из крымского похода прискакал. Поили его травами древние старухи, капали на его раны терпкие и пахучие масла старобельские знахари. День и ночь в святом углу под образами не гасли свечи, зажженные казацкой матерью за сыновье здоровье. А тот только кряхтел под шубами от боли и все приговаривал: «Не пойду в поход более. Ни за какие золота не пойду!».

К зиме окреп все же. Выдюжил. Стал с казаками на Донец ходить, рыбу добывать. В те времена намного шире и многоводнее был младший брат Дона. А прозывали речку не иначе как Донец, ударяя только на первый слог – так, дескать, ласкатнее и душеприятственнее.
В самое глухое зазимье, когда дни уж очень коротки, валили к атамановой избе казаки. Сбирались у таганка в круг и всякие разговоры разговаривали. Про все, что ни есть на свете: про походы, про лошадей, про старину, про ведьм, про царей и прочее. Когда казачки расходились, атаман, оставшись в одиночку, усмехался: «Вот бездельники, сукины дети! Одно бы им языками плескать. Ну, ничего, я им работенку сыщу!»

Поехал он по весне в уездный город Бахмут, что был не последним в округе Войска Донского. Открыл солеваренный промысел, и весь с душою ушел в трудовые дела. А дел было много: нужен был крепежный лес, подводы, кузнечное железо, пенька, а главное, нужен был рабочий люд. С этим было хуже всякого другого дела.

По государеву указу беглых людишек воспрещалось нанимать в артель. А если кто беглого «приютит» - тому не сдобровать. «На этих плохая надежда», - думал Будавин. Порешил он станичных бездельников к работе приручить, посулив им добрый заработок. – Чего им, дескать, зря время терять.

Повалил народ. Закипела работа. Хорошее дело всегда спорится. И уже по шляхам малороссийским закипели чумацкие подводы и брички, груженные недорогой солью от бахмутских жаровен и парилок.
Сытно живется у Булавина рабочему люду. Жалование выдается исправно. В длинной, теплой казарме чисто и светло. Укрывает Кондратий Афанасиевич, часом, и беглый народишко. Жаль ведь – человеки все еси! Все бы хорошо, да ноет у него сердце: к беде, небось!
И точно – к беде! Прознал про атаманову удачу изюмский полковник Шидловский. Черной степной гадюкой свернулась в душе шляхтича зависть. Затеял он нечистую тяжбу с атаманом. Шлет в Москву на него грязные наветы.

Вышел как-то поутру Кондратий Афанасьевич к солеварням, - глядь, а у церквушки кибитка стоит знатная, расписная, с орлом о двух главах, со скипетром и булавой. Екнуло сердце! «По мою душу!». И только помыслил, как бегут к нему опричники: «Слово и дело!» - голосят.
Не оторопел атаман. Вскочил на жеребца да и был таков. Бежал Бахмутским шляхом в Трехизбенку. На третий день прибежали остальные станичники. Злые. Кричат наперебой: «Веди нас, атаман, на проклятого Иуду Шидловского за наш срам и твое разоренье!».
Ужом ползла по Донецкой степи, по станицам и хуторам молва, что де скликает атаман Булавин Кондратий свет-Афанасьевич большое войско идти на бояр, князей, а то и на самого царя за народную волю.

Как малые степные реки Лугань, Айдар, Кундрючья-река и Деркул втекают в Донец, так к Булавину потянулась отовсюду обиженная неправдой голытьба. Во все концы понеслись подметные грамоты. Заходила, загуляла посадская и крестьянская голь, сокрушая и испепеляя поместья «набольших» чинов и государевых людей. Гулял Кондратий Афанасьевич по Российским просторам от Воронежа до Черного моря, от днепровских Запорогов до самой Волги-реки! И было имя его светлым на устах простого люда и трижды проклятым па языках его врагов.

Собрал государь супротив Булавина большое войско. Три дня рубились, на четвертый день одолела атамана царева сила. И снова убежал Булавин скликать крестьянскую дружину. Скачет по Дону, скачет по ковыльным степям, по большим дорогам, по станицам и деревням, по урочищам и диким местам. Притомился.
Нарубил шашкой веток прилег отдохнуть. Чует: конь бьет копытом, фыркает тревожно. Глядь, стоит нечто черное о двух ногах. Рожи нет, а глаза имеет. Что такое? Всего в походах видел атаман, а такого не видывал. «Чур, меня, чур!» - кричит. А в ответ слово человеческое: «Не страшись меня, Копдратий Афанасьевич! Углекоп я!». «А не сатана? - спрашивает атаман. - Перекрестись!».

Перекрестился черный и сказывает: «Видишь у обрыва глиняного щель чернеет? Так вот я из этой щели горючий камень таскаю и ковалям продаю. За пуд уголья – копейку дают».
Только разговорились, а тут погоня. Бежать поздно, да и некуда. Глубокая балка. Обложили Булавина враги со всех сторон, будто зверя какого. «Лезь в щель!» — кричит углекоп. Тесно, темно, а все ж полезли. А те наседают, из ружей палят, орут: «Выходи, атаман! Все одно наша взяла!». Стал и Булавин палить из пищали. А когда осталась у него последняя пуля, облобызался он по-христиански с трудовым человеком, перекрестился и пустил ее в свое горячее сердце.

Взревел от горя углекоп, выбрался из норы и грязным страшилой бросился на злодеев. «Оборотень!» — кричали они и в страхе бежали от этого места.
Долгое время в том урочище не ступала ничья нога. Только с давних пор шахтеры и рудознатцы пласты угольные атамановскими прозывают. Пласт, что тоньше в двое — грязным. Так и идут они в угольной свите бок о бок — рядышком.