Революция любви: Ева и Жиробес
Канны
… И всё же она вытащила меня из отечественных пределов, вопреки моему пристрастию к домоседству. Несколько дней до этого Ева пропадала где-то, выстаивая в немыслимых очередях. Но однажды счастливая и взволнованная ворвалась в прихожую ликующей победительницей: - Жорж, смотри, что у меня есть! Я никогда не видел загранпаспортов, а у неё в руках их было два – её и мой, совсем свеженькая, совсем не нашенская «ксива», и к ней в придачу странного вида билетики смахивающие на ассигнации, или банковские купоны. – Лететь самолетом я не могу, поэтому Европу мы будем рассматривать не свысока, а из окон пассажирского вагона. Впрочем, всякое путешествие – это для любого продолжение образования, ты согласен, милый? Так говорила моя Ева ещё пару дней тому назад, а уже сегодня, упершись головкой в стекло смотрела в ночные огни больших городов. Потом пришел проводник и забавно заикаясь сказал на очень плохом славянском наречии: не желают ли господа чего-нибудь. Я спросил карту железнодорожных маршрутов и еще чего-нибудь прохладительного.
- Найди Канны – попросила Ева.
- Мы едем в Канны, но тут поезд вошел в туннель и сквозь грохот не расслышал её слов. Потом, ни с того, ни с сего на меня напало веселье и я полез к Еве целоваться. Это были первые загран-поцелуи в истории нашего общения. А на следующий день было много солнца, его было столько, что казалось, мир утопал в бескрайнем светоизлучении. Сознание удивляло, что где-то совсем рядом (если стать лицом к морю) расположен Марсель, - слева Гийом и Ницца, а там за морем уже Африканское побережье, куда исчезают из холодной Европы птицы на свои зимние квартиры.
Мы поселились с Евой в том самом отеле, где (как нам сказали) очень давно был застрелен российский миллионщик м меценат Савва Морозов, но значения этому не придали, находясь во власти сотворений здешних красот с пальмами, белыми пароходами, романтическими розами на низких террасах и в мраморных цветниках картинных галерей, где местами лупилась старая настенная живопись, а на почве в бессловесном зговоре змеились виноградные лозы и плющ. К завтраку мы спускались в уютное бунгало, и засиживались подолгу, запивая маринованных крабов подогретых рислингом.
Здесь толкалась пропасть художников, продающих на выбор и вкус тяжелые эстампы и легковесную графику, а затем наступало время яхтсменов. Как двойники друг от друга не отличимые, в одинаковых костюмах и матросских шапочках с помпоном они бойко отбирали желающих пройтись морем под парусами и сговорившись в цене тут же любезно разводили клиентуру к своим посудинам.
После полудня Ева тянула меня в «Harpe» - большой интернациональный ресторан, расположенный ближе к центру у главной ратуши. Неизменно, в одно и тоже время к столику подсаживался пожилой одессит, сумевший втиснуться в наше доверие на правах земляка и русскоговорящего, и хотя «дза-дза» Фима был намного старше меня, я все равно ревниво надувал губы. Ева смеялась: - Я знаю, что тебя лучше не трогать, пока ты не поешь… Старый Фима знал тут всех и по-моему, был основательный пройдоха и циник. Скабрезный дед не стеснялся в определениях: - Жоржик, Вы смотрите вон тот столик? – так я же их всех знаю! Это что, публикэ? Нет, это не публикэ. Теперь поверните свой фейс к эстраде. По-моему, те что в лошадиных масках – это мосфильмовские шлюхи. Сейчас они напрягаются-таки от натуги быть похожими на голливудских… По-моему они и сегодня заказали горохово-подрывной супчик, боже мой! Прямо не желудки, а какие-то похабные сумки!
… Когда мне жестоко осточертинел его трёп я вышел постоять к фонтану. Случайно обернувшись в сторону Евы увидел, как старик что-то ей говорил, а она соглашательски кивала головой. Такой Еву я еще не видел. – Что-то произошло, - подумалось мне.
В отеле я сказал ей об этом и даже, кажется, прохрипел что-то пафосное, во всю сдерживая себя, чтобы не наговорить ей большего, а она кривилась жалко и это был как раз тот случай, когда вместо улыбки по лицу бродит неподходящая гримаса. Вышагивая по номеру, как разъяренный мавр наткнулся взглядом на грязный опус сочиненный Элефантидом – автором древнеримских пособий по утонченному разврату, на что Ева не нашлась что сказать, впрочем предположив, что книга могла быть оставлена здесь прежними, кто жил тут до нас. – Весьма нехилая коррекция на ходу, - подумалось мне и тут произошло то, чего не должно было произойти, - я вдруг представил, что обманут женщиной старше себя и опытнее, - что будет дальше, когда из нее во все стороны полезет старость, и эта мысль была едва переносима.
Я выбежал из отеля и шагнул к морю. Где-то вдали мигал маячок и было тоскливо, ревниво и грустно так, что даже растерялся в предположении: была бы моя печаль легче там у себя на родине, чем здесь? – Да, что собственно, случилось, что произошло? – спросила утром Ева с напором такой строгости, что я спасовал, бросив только короткое «прости». – Завтра мы уезжаем в Ниццу, - объявила она. – Завтра!…
Рулетка
А я вовсе не сожалел о том, что покидал этот всемирный кинематографический притон с заулюлюканными актерами с их продюсерами, напоминающими медоточивых голубчиков из обожаемых писсуаров. Меня бесило еще и то, что я не знал будущего. Уже в Ницце, на новом месте в мои сны стали входить немыслимые персонажи в образах странных чучел, озвучивающих ветхозаветные заповеди, заставляющие вливать молодое вино в молодые меха, а моя Ева, прекрасная моя Ева, поникшая и от этого еще больше похорошевшая, задумчиво глядела куда-то мимо меня и когда мне хотелось развлечь ее я брал женщину за талию и долго держал ее, как дорогую и нежную вещь.
Кажется на четвертый день наших недомолвок мы разом сказали «хватит» и поехали к увеселительным домам. То был вечерний час, когда у входа в казино, в этот игорный храм, толпился народ и окна сияли зазывно и притягательно. И тогда я увидел глаза своей Евы завороженные интересом к рулетке – долгой (может быть) мечте, её потаенных исканий. Мы купили входные билеты и вошли в залы. Я оглянулся и за столом под номером семь к изумлению своему увидел старого «дза-дзу». Он так же заметил нас и сделал рукой приветственный жест. Сначала мне показалось, что я во сне, но сон мой не пропал даже в минуту, когда Фима реально тряс мою руку, рассеяно говоря: - А, вот, вы где…
Потом все было точно во сне, или на сцене какого-то театра не из моей жизни. В том театре были и восклицающие крупье множество лиц и сладкого дыма, будто кто-то курил пильёту, выигрышных жетонов и одобрительно-заискивающих возгласов околостольных подлипал. В тот первый вечер за игорным столом я четко ощутил, что мною кто-то ВОДИТ. На рассвете в своём номере, куда нас привезли какие-то люди, Ева, словно не замечая моего присутствия, вела со стариком нескончаемые беседы. О чем они соглашались я не разумел по причине полуобморочного состояния. – У Жоржа болит голова, - сказала она ненатуральным голосом, совсем мне незнакомым. – Да, этот первый выигрыш слишком велик, чтобы в дальнейшем оставаться без охраны, - сказал старик. В последующую ночь все повторилось в точности. И таких ночей было девять. Как-то, проспав более суток, выспавшийся и пречистый я нашел в кармане пиджака конверт. Писала Ева.
«Дорогой Жорж! Наивнейший и доверчивый Бесенок-Бес!
То, что произошло с тобой – это еще не самое худшее, что случается в нашем жестоком мире с другими. Я не могу и не хочу оставлять тебя в неведенье, потому что всю оставшуюся жизнь ты будешь мучаться вопросом: что же с тобой приключилось на самом деле. Не так ли? Наши отношения с тобой явились следствием грубой, талантливой режиссуры. Но я хочу, чтобы ты обязательно знал, что моей вины в этом нет. Хочу быть искренней до конца. Ты славный и добрый парень. Когда тебе взгрустнется, или станет невмоготу, позови меня, только вслух, - и я обязательно услышу, потому что моя душа будет от тебя не на слишком большом отдалении».
… И всё же она вытащила меня из отечественных пределов, вопреки моему пристрастию к домоседству. Несколько дней до этого Ева пропадала где-то, выстаивая в немыслимых очередях. Но однажды счастливая и взволнованная ворвалась в прихожую ликующей победительницей: - Жорж, смотри, что у меня есть! Я никогда не видел загранпаспортов, а у неё в руках их было два – её и мой, совсем свеженькая, совсем не нашенская «ксива», и к ней в придачу странного вида билетики смахивающие на ассигнации, или банковские купоны. – Лететь самолетом я не могу, поэтому Европу мы будем рассматривать не свысока, а из окон пассажирского вагона. Впрочем, всякое путешествие – это для любого продолжение образования, ты согласен, милый? Так говорила моя Ева ещё пару дней тому назад, а уже сегодня, упершись головкой в стекло смотрела в ночные огни больших городов. Потом пришел проводник и забавно заикаясь сказал на очень плохом славянском наречии: не желают ли господа чего-нибудь. Я спросил карту железнодорожных маршрутов и еще чего-нибудь прохладительного.
- Найди Канны – попросила Ева.
- Мы едем в Канны, но тут поезд вошел в туннель и сквозь грохот не расслышал её слов. Потом, ни с того, ни с сего на меня напало веселье и я полез к Еве целоваться. Это были первые загран-поцелуи в истории нашего общения. А на следующий день было много солнца, его было столько, что казалось, мир утопал в бескрайнем светоизлучении. Сознание удивляло, что где-то совсем рядом (если стать лицом к морю) расположен Марсель, - слева Гийом и Ницца, а там за морем уже Африканское побережье, куда исчезают из холодной Европы птицы на свои зимние квартиры.
Мы поселились с Евой в том самом отеле, где (как нам сказали) очень давно был застрелен российский миллионщик м меценат Савва Морозов, но значения этому не придали, находясь во власти сотворений здешних красот с пальмами, белыми пароходами, романтическими розами на низких террасах и в мраморных цветниках картинных галерей, где местами лупилась старая настенная живопись, а на почве в бессловесном зговоре змеились виноградные лозы и плющ. К завтраку мы спускались в уютное бунгало, и засиживались подолгу, запивая маринованных крабов подогретых рислингом.
Здесь толкалась пропасть художников, продающих на выбор и вкус тяжелые эстампы и легковесную графику, а затем наступало время яхтсменов. Как двойники друг от друга не отличимые, в одинаковых костюмах и матросских шапочках с помпоном они бойко отбирали желающих пройтись морем под парусами и сговорившись в цене тут же любезно разводили клиентуру к своим посудинам.
После полудня Ева тянула меня в «Harpe» - большой интернациональный ресторан, расположенный ближе к центру у главной ратуши. Неизменно, в одно и тоже время к столику подсаживался пожилой одессит, сумевший втиснуться в наше доверие на правах земляка и русскоговорящего, и хотя «дза-дза» Фима был намного старше меня, я все равно ревниво надувал губы. Ева смеялась: - Я знаю, что тебя лучше не трогать, пока ты не поешь… Старый Фима знал тут всех и по-моему, был основательный пройдоха и циник. Скабрезный дед не стеснялся в определениях: - Жоржик, Вы смотрите вон тот столик? – так я же их всех знаю! Это что, публикэ? Нет, это не публикэ. Теперь поверните свой фейс к эстраде. По-моему, те что в лошадиных масках – это мосфильмовские шлюхи. Сейчас они напрягаются-таки от натуги быть похожими на голливудских… По-моему они и сегодня заказали горохово-подрывной супчик, боже мой! Прямо не желудки, а какие-то похабные сумки!
… Когда мне жестоко осточертинел его трёп я вышел постоять к фонтану. Случайно обернувшись в сторону Евы увидел, как старик что-то ей говорил, а она соглашательски кивала головой. Такой Еву я еще не видел. – Что-то произошло, - подумалось мне.
В отеле я сказал ей об этом и даже, кажется, прохрипел что-то пафосное, во всю сдерживая себя, чтобы не наговорить ей большего, а она кривилась жалко и это был как раз тот случай, когда вместо улыбки по лицу бродит неподходящая гримаса. Вышагивая по номеру, как разъяренный мавр наткнулся взглядом на грязный опус сочиненный Элефантидом – автором древнеримских пособий по утонченному разврату, на что Ева не нашлась что сказать, впрочем предположив, что книга могла быть оставлена здесь прежними, кто жил тут до нас. – Весьма нехилая коррекция на ходу, - подумалось мне и тут произошло то, чего не должно было произойти, - я вдруг представил, что обманут женщиной старше себя и опытнее, - что будет дальше, когда из нее во все стороны полезет старость, и эта мысль была едва переносима.
Я выбежал из отеля и шагнул к морю. Где-то вдали мигал маячок и было тоскливо, ревниво и грустно так, что даже растерялся в предположении: была бы моя печаль легче там у себя на родине, чем здесь? – Да, что собственно, случилось, что произошло? – спросила утром Ева с напором такой строгости, что я спасовал, бросив только короткое «прости». – Завтра мы уезжаем в Ниццу, - объявила она. – Завтра!…
Рулетка
А я вовсе не сожалел о том, что покидал этот всемирный кинематографический притон с заулюлюканными актерами с их продюсерами, напоминающими медоточивых голубчиков из обожаемых писсуаров. Меня бесило еще и то, что я не знал будущего. Уже в Ницце, на новом месте в мои сны стали входить немыслимые персонажи в образах странных чучел, озвучивающих ветхозаветные заповеди, заставляющие вливать молодое вино в молодые меха, а моя Ева, прекрасная моя Ева, поникшая и от этого еще больше похорошевшая, задумчиво глядела куда-то мимо меня и когда мне хотелось развлечь ее я брал женщину за талию и долго держал ее, как дорогую и нежную вещь.
Кажется на четвертый день наших недомолвок мы разом сказали «хватит» и поехали к увеселительным домам. То был вечерний час, когда у входа в казино, в этот игорный храм, толпился народ и окна сияли зазывно и притягательно. И тогда я увидел глаза своей Евы завороженные интересом к рулетке – долгой (может быть) мечте, её потаенных исканий. Мы купили входные билеты и вошли в залы. Я оглянулся и за столом под номером семь к изумлению своему увидел старого «дза-дзу». Он так же заметил нас и сделал рукой приветственный жест. Сначала мне показалось, что я во сне, но сон мой не пропал даже в минуту, когда Фима реально тряс мою руку, рассеяно говоря: - А, вот, вы где…
Потом все было точно во сне, или на сцене какого-то театра не из моей жизни. В том театре были и восклицающие крупье множество лиц и сладкого дыма, будто кто-то курил пильёту, выигрышных жетонов и одобрительно-заискивающих возгласов околостольных подлипал. В тот первый вечер за игорным столом я четко ощутил, что мною кто-то ВОДИТ. На рассвете в своём номере, куда нас привезли какие-то люди, Ева, словно не замечая моего присутствия, вела со стариком нескончаемые беседы. О чем они соглашались я не разумел по причине полуобморочного состояния. – У Жоржа болит голова, - сказала она ненатуральным голосом, совсем мне незнакомым. – Да, этот первый выигрыш слишком велик, чтобы в дальнейшем оставаться без охраны, - сказал старик. В последующую ночь все повторилось в точности. И таких ночей было девять. Как-то, проспав более суток, выспавшийся и пречистый я нашел в кармане пиджака конверт. Писала Ева.
«Дорогой Жорж! Наивнейший и доверчивый Бесенок-Бес!
То, что произошло с тобой – это еще не самое худшее, что случается в нашем жестоком мире с другими. Я не могу и не хочу оставлять тебя в неведенье, потому что всю оставшуюся жизнь ты будешь мучаться вопросом: что же с тобой приключилось на самом деле. Не так ли? Наши отношения с тобой явились следствием грубой, талантливой режиссуры. Но я хочу, чтобы ты обязательно знал, что моей вины в этом нет. Хочу быть искренней до конца. Ты славный и добрый парень. Когда тебе взгрустнется, или станет невмоготу, позови меня, только вслух, - и я обязательно услышу, потому что моя душа будет от тебя не на слишком большом отдалении».
Евгений Коновалов
Коментарів 4