Наш Стаханов
О Стаханове написаны сотни книг, и очень не хотелось, чтобы и эта была похожа на предыдущие. Поэтому, синтезируя приемы художественной прозы, виртуального диалога и документалистики, данная работа выполнена в нестандартном стилистическом формате. Что из этого вышло – судить читателю, которого могу заверить, что ни на йоту не погрешил против истины. Залогом тому остается собственная память и биографическая причастность к шахтерской среде.
Часть первая. Под землёй
…Какая восхитительная удача Судьбы! Я – донбассовец! И по рождению – кадиевчанин. И по трудовой тропе – горняк от дедовского корня. Почти ежедневно я приветствую застывшего в изваянии человека с отбойным молотком на плече.
- Добрый день, Алексей Григорьевич, - говорю я ему. Ах, до чего же славно вытесан ты ваятелем. Какое сходство, какая динамика и порыв! Кому-нибудь отольют памятник так аристократично и гладенько, что кажется, тот и родился в смокинге. А ты-то – вона какой!
Случается ночь темна и глуха, когда уставшие фонари светятся тускло и неярко. Тогда подступает ко мне желание обратиться к памятнику, словно к живому: - Ну, сойди же, сходи смелей с постамента, руку дай и айда бродить по улкам города. По городу твоего имени. Ты ведь ни какой-то там каменный гость, не командир с аркебузой через плечо, а что ни на есть законнорожденный его хозяин.
Сходи же!… И сойдет. И притихнет тогда ночь, - далеко до рассвета. Пойдем, пойдем по следам молодости твоей, где затаилось рудничное уныние гнилых заборов и позевывающих садов, куда долетают сигналы шахтных стволов, где рядом окурочный ящик с песком и неошкуренный крепеж, пахнущий сосновыми борами, и тихий говор откатчиц, и ночная прохлада и покой в час, когда в ночном за Луганью жгут костры.
Ты, наверное, узнал меня, Алексей Григорьевич? Это же я приезжал к тебе в Торез в семьдесят третьем. Помнишь, был дождливый день и я сказал, что из Кадиевки и промок прилично. Был надвиг предвечерья и ты указал, где бы я мог в твоем палисаднике поставить моего двухколесного коня. Как был удивлен ты, когда я объяснил, зачем припожаловал, растолковав, что колешу по Донбассу в соисканиях «шубинских» побасенок из шахтерской старины.
Я помню, как тогда непонимающе и удивленно водил ты плечами и как одна уработанная твоя лапища в растерянности теребила другую. В ту минуту ты был так трогательно прост, будто бы не понимал, что ты – СТАХАНОВ, – что Стаханов – это кто-то совсем другой, великий, а ты вот он – весь тут. Какой есть! А я все смотрел, впиваясь в тебя любопытствующим оком, и всё не мог понять, что он есть такое – этот твой лик, исстрадавшийся и изморенный мятежным твоим веком. Ты видел, Стаханов, в степи или еще где-нибудь давний морщинистый террикон, исхлестанный суховеем, дождями и зноем? Не брат ли он твой? Не ты ли?
Тогда же, в Торезе, при дверях дома своего буркнул, что старорудничные байки не запомнил, что знавал их на Марьевке дед один. Наезжали к нему писаки Горбатов с Ионовым. Много от него взяли, а после укатили в высокие литературные чины.
О, как увлекательна ночная прогулка с бронзовым человеком, а Герой часом строг и непроницаем. Я же, утратив всякую возрастную степенность, верчусь около волнующе и шикарно. Он же – величественно-монументален, молчалив, замкнут, и дума его крепка, поступь по-рабочему героична. Зову его на бывшую Коккериль в дом, где проживал он этот забойный человек. Не до того ему. На площадь!… Да на какую же? Не на ту ли, где сутками бездельно просиживала «гвардия труда». Чего чаяла? Чего ждала? Упразднения шахт? Безработицы? И в том ей негодующий от него горький пролетарский упрек!
У Славы всегда широкие, но со временем всё больше и больше слабеющие крылья, и чем звонче Слава и чем величественнее её носитель, тем сомнительнее она в неверии остальных. И тогда заплетает её стопы дрянная поросль и ползёт выше к увенчанному лавром образу Героя. Бронзой и золотом сияет она вначале, но с годами тускнеет и покрывается прозеленью грязной патины – той, что окисляет торжествующий металл. Но нет в природе ничего худшего, чем людская молва, бытующая вперемешку с завистью, неверием и речевой хулой. Сколько же сломанных копий, деревянных клинков и отравленных стрел сожжено в пламени споров: «А был ли, в самом деле, ирминский рекорд? Не блеф ли это? Кто кукловод? Что стоит за всем этим? Кому на руку твоё, Стаханов, забвение?».
…И я сказал идущему рядом:
- Алексей Григорьевич! Собака лает – караван идет. Бытуют на свете люди с их скверно замаскированной нелюбовью и злой наблюдательностью за промашками Героев. Вражья, черная полусотня! Для Донбасса такое не в новьё! Вспомни трижды оболганную «Молодую гвардию» и оговоренных её героев или шолоховский «Тихий Дон» т еще много такого из расхожих сплетен и слухов. Чьих языков это творчество – мне нашептало донбасское небо и личный опыт. Это неудачники и графоманы, которым не дают спать успехи талантливых людей. Писания которых, как правило, заканчиваются позорным пшиком.
- Прежде, еще до войны, на этом месте стоял Клуб инженерно-технических работников, - сказал я. – Здесь ты, Стаханов, выступал перед горняками-ильичевцами. В конце тридцать пятого. Помнишь? А вот, чуть поодаль высится школа, в которой я просидел около семи лет. Та самая школа, где моя детская душа познала унижение, пульсирующее до настоящих дней.
Была классная дама, сказавшая:
- Отличник Петя будет врачом или инженером. Хорошист Алфёров – заведовать кафедрой истории или естествознания. А вот двоечнику К (она показала на меня) – так этому прямая дорога в шахту. Так оно и сталось. Ну и что? А мне туда и хотелось! Лишь бы поскорее созреть. Жил ожиданием, как цыганенок с гитарой в душе. А когда впервые лесогоны привели меня в забой, распилы и стойки хватал сильно и хищно. Душила слеза. От восторга…. Вырос! Нужен!
Сотоварищи школьные и впрямь стали теми, кем были напророчены. Только как-то по жизни зачахли в щелочках семей, и черт его знает чего ещё. А училка та всё продолжала брызгать чернилами и желчью, и когда однажды её повстречал, то прошёл мимо заносчиво и гордо. Я – мальчик-победитель….
- Так и надо! – аукнулось твоим похвальным словом. - В дитёнке вызревает норов. Это хорошо, но худо коли норов тот, указывает на шалости прочего рода…. Было у меня также малолетство. А мне не верится. – Как? У Стаханова было малолетство?…
…- Было! Тихое, полуголодное, без буянства и озорства.
- Вот хозяин. Пьян. Стоит в исподних штанах и босиком.
- Это сколько же ты у меня в подпасках? Без малого пять лет говоришь? Со среды пойдешь к Кузьке Пронькину пособлять сивуху варить. Разумеешь?
- Угу….
Вечером в тихом своем семействе «изрек» новость. Мать крестится: - Слава тебе, Господи. Умаялся, поди, сынок каждодневно за шесть верст отару гонять-то? Сестрицам Алешку тоже жаль:
- Это ж надоть скотину пригони, а опосля беги ему с бадьёй к дальней воде поливать гряды, где капуста и прочая сныть. Когда играла заря, девушки за селом вопили грустные мотивы. В горницу входил отец, ставил лучину на стол. Ели тюрю с ситным, да еще горох. Тяжела будет ночь….
… Прибился к винокурке завшивленный странник. Убог, косноязычен да плешив. За Христа ради молил поднесть, ну хоть едину ложечку хмельного. Пронькин его под зад! А тот хитер. Не уходит.
- Поднеси ложечку, я за то тебе байку сыграю. - Лизнет дед винца, и пошёл, пошёл скоморошьим фёртом, с поленцем, с кандибобером читать про троих сыновей.
…Братья сеяли пшеницу,
Да возили в град-столицу.
Знать столица та была
Недалече от села.
В долгом времени иль вскоре
Приключилось с ними горе:
Кто-то в поле стал ходить,
И пшеницу шевелить….
- А дальше-то, дальше, дедушка! – зачарованно просил Алёшка. Что дальше-то?
- Ложечку, ложечку, - исхитрялся пьяница.
И юрод плешивый сей, употребив еще, гнал повесть дальше про царственных лошадей, про Конька-горбунка. А бывает, совсем не поёт, а только говорит много:
- А в городах, в Ливнах, к примеру, али в Ельце дома стоят из красного камня и нетути в ентих хоромах вши, клоповья и скотьей вони от кизяковых кострищ.
Станет приставать к нему младой Стаханов:
- Дедка, ну еще чего-нибудь про коней…
- А что любо?
- Ой, как любо, дедушка! Видал надысь одного каурого в яблочках. Удалой конь….
- Алексей Григорьевич, спасибо, спасибо сто тысяч раз! Это ж надо, какой мне выпал фарт выудить у тебя столько! Я всегда проницал, что ты больше никому, а только одному мне по закону взаимной доверительности…. Правда?
- Так ты не перебивай, слушай. Был я еще чуток кровельных дел подмастерьем. Свалился со стропил, больше не полез. Было снова постылое батрачество у того же хозяина. Живуч был у всех властей. Хитер был. Посерьезнел, пить бросил начисто, за здоровьем следил тщательно, двигался в меру, сытости избегал, испражнялся толково.
Хотел я его прибить за сестру. Учуяв шепоток доноса прихватил ливенку и убёг. Да чего было жалеть? Очумелая жизнь. Хлеба нет. На торжке только кожи, иконы, коромысла, мануфактура, скабьё, пенька, балалайки и сафьян для бабьей туфли. А требуется сытость, ведь. По селу ходит уже комсомолия. Долой вывески с «ятью». Многие боятся:
- Нельзя, старорежимный попик заругает! «Аз, буки, веди, глаголь, добро, есть, червь, а не человек»….
- Постой, не гогочи, древность! Протри зенки-то! Время инако!
Мужичье от растерянности и незнания как далее быть вопрошают друг друга:
- На Донбассе-то сытно ли, дядя? Айда на Донбасс!
Иные рыгочут:
- Всею губерниею, в одиночку, скопом али как?…
- Славно ходим, - сказал бронзовый мужик мне…. Ночь нежна. Неспешно говорим.
- Писать будешь?
- Скорее всего….
- А как назовешь?
- «Прогулки со Стахановым». Хотя нет. Это знакомо, уже было. Гулял с Пушкиным, фланировал с Гоголем Абрам Тэрц. Обезьянить нехорошо. Забамбасим чего-нибудь своего. С каменноугольным смаком….
Продолжение следует….
Автор
Часть первая. Под землёй
…Какая восхитительная удача Судьбы! Я – донбассовец! И по рождению – кадиевчанин. И по трудовой тропе – горняк от дедовского корня. Почти ежедневно я приветствую застывшего в изваянии человека с отбойным молотком на плече.
- Добрый день, Алексей Григорьевич, - говорю я ему. Ах, до чего же славно вытесан ты ваятелем. Какое сходство, какая динамика и порыв! Кому-нибудь отольют памятник так аристократично и гладенько, что кажется, тот и родился в смокинге. А ты-то – вона какой!
Случается ночь темна и глуха, когда уставшие фонари светятся тускло и неярко. Тогда подступает ко мне желание обратиться к памятнику, словно к живому: - Ну, сойди же, сходи смелей с постамента, руку дай и айда бродить по улкам города. По городу твоего имени. Ты ведь ни какой-то там каменный гость, не командир с аркебузой через плечо, а что ни на есть законнорожденный его хозяин.
Сходи же!… И сойдет. И притихнет тогда ночь, - далеко до рассвета. Пойдем, пойдем по следам молодости твоей, где затаилось рудничное уныние гнилых заборов и позевывающих садов, куда долетают сигналы шахтных стволов, где рядом окурочный ящик с песком и неошкуренный крепеж, пахнущий сосновыми борами, и тихий говор откатчиц, и ночная прохлада и покой в час, когда в ночном за Луганью жгут костры.
Ты, наверное, узнал меня, Алексей Григорьевич? Это же я приезжал к тебе в Торез в семьдесят третьем. Помнишь, был дождливый день и я сказал, что из Кадиевки и промок прилично. Был надвиг предвечерья и ты указал, где бы я мог в твоем палисаднике поставить моего двухколесного коня. Как был удивлен ты, когда я объяснил, зачем припожаловал, растолковав, что колешу по Донбассу в соисканиях «шубинских» побасенок из шахтерской старины.
Я помню, как тогда непонимающе и удивленно водил ты плечами и как одна уработанная твоя лапища в растерянности теребила другую. В ту минуту ты был так трогательно прост, будто бы не понимал, что ты – СТАХАНОВ, – что Стаханов – это кто-то совсем другой, великий, а ты вот он – весь тут. Какой есть! А я все смотрел, впиваясь в тебя любопытствующим оком, и всё не мог понять, что он есть такое – этот твой лик, исстрадавшийся и изморенный мятежным твоим веком. Ты видел, Стаханов, в степи или еще где-нибудь давний морщинистый террикон, исхлестанный суховеем, дождями и зноем? Не брат ли он твой? Не ты ли?
Тогда же, в Торезе, при дверях дома своего буркнул, что старорудничные байки не запомнил, что знавал их на Марьевке дед один. Наезжали к нему писаки Горбатов с Ионовым. Много от него взяли, а после укатили в высокие литературные чины.
О, как увлекательна ночная прогулка с бронзовым человеком, а Герой часом строг и непроницаем. Я же, утратив всякую возрастную степенность, верчусь около волнующе и шикарно. Он же – величественно-монументален, молчалив, замкнут, и дума его крепка, поступь по-рабочему героична. Зову его на бывшую Коккериль в дом, где проживал он этот забойный человек. Не до того ему. На площадь!… Да на какую же? Не на ту ли, где сутками бездельно просиживала «гвардия труда». Чего чаяла? Чего ждала? Упразднения шахт? Безработицы? И в том ей негодующий от него горький пролетарский упрек!
У Славы всегда широкие, но со временем всё больше и больше слабеющие крылья, и чем звонче Слава и чем величественнее её носитель, тем сомнительнее она в неверии остальных. И тогда заплетает её стопы дрянная поросль и ползёт выше к увенчанному лавром образу Героя. Бронзой и золотом сияет она вначале, но с годами тускнеет и покрывается прозеленью грязной патины – той, что окисляет торжествующий металл. Но нет в природе ничего худшего, чем людская молва, бытующая вперемешку с завистью, неверием и речевой хулой. Сколько же сломанных копий, деревянных клинков и отравленных стрел сожжено в пламени споров: «А был ли, в самом деле, ирминский рекорд? Не блеф ли это? Кто кукловод? Что стоит за всем этим? Кому на руку твоё, Стаханов, забвение?».
…И я сказал идущему рядом:
- Алексей Григорьевич! Собака лает – караван идет. Бытуют на свете люди с их скверно замаскированной нелюбовью и злой наблюдательностью за промашками Героев. Вражья, черная полусотня! Для Донбасса такое не в новьё! Вспомни трижды оболганную «Молодую гвардию» и оговоренных её героев или шолоховский «Тихий Дон» т еще много такого из расхожих сплетен и слухов. Чьих языков это творчество – мне нашептало донбасское небо и личный опыт. Это неудачники и графоманы, которым не дают спать успехи талантливых людей. Писания которых, как правило, заканчиваются позорным пшиком.
- Прежде, еще до войны, на этом месте стоял Клуб инженерно-технических работников, - сказал я. – Здесь ты, Стаханов, выступал перед горняками-ильичевцами. В конце тридцать пятого. Помнишь? А вот, чуть поодаль высится школа, в которой я просидел около семи лет. Та самая школа, где моя детская душа познала унижение, пульсирующее до настоящих дней.
Была классная дама, сказавшая:
- Отличник Петя будет врачом или инженером. Хорошист Алфёров – заведовать кафедрой истории или естествознания. А вот двоечнику К (она показала на меня) – так этому прямая дорога в шахту. Так оно и сталось. Ну и что? А мне туда и хотелось! Лишь бы поскорее созреть. Жил ожиданием, как цыганенок с гитарой в душе. А когда впервые лесогоны привели меня в забой, распилы и стойки хватал сильно и хищно. Душила слеза. От восторга…. Вырос! Нужен!
Сотоварищи школьные и впрямь стали теми, кем были напророчены. Только как-то по жизни зачахли в щелочках семей, и черт его знает чего ещё. А училка та всё продолжала брызгать чернилами и желчью, и когда однажды её повстречал, то прошёл мимо заносчиво и гордо. Я – мальчик-победитель….
- Так и надо! – аукнулось твоим похвальным словом. - В дитёнке вызревает норов. Это хорошо, но худо коли норов тот, указывает на шалости прочего рода…. Было у меня также малолетство. А мне не верится. – Как? У Стаханова было малолетство?…
…- Было! Тихое, полуголодное, без буянства и озорства.
- Вот хозяин. Пьян. Стоит в исподних штанах и босиком.
- Это сколько же ты у меня в подпасках? Без малого пять лет говоришь? Со среды пойдешь к Кузьке Пронькину пособлять сивуху варить. Разумеешь?
- Угу….
Вечером в тихом своем семействе «изрек» новость. Мать крестится: - Слава тебе, Господи. Умаялся, поди, сынок каждодневно за шесть верст отару гонять-то? Сестрицам Алешку тоже жаль:
- Это ж надоть скотину пригони, а опосля беги ему с бадьёй к дальней воде поливать гряды, где капуста и прочая сныть. Когда играла заря, девушки за селом вопили грустные мотивы. В горницу входил отец, ставил лучину на стол. Ели тюрю с ситным, да еще горох. Тяжела будет ночь….
… Прибился к винокурке завшивленный странник. Убог, косноязычен да плешив. За Христа ради молил поднесть, ну хоть едину ложечку хмельного. Пронькин его под зад! А тот хитер. Не уходит.
- Поднеси ложечку, я за то тебе байку сыграю. - Лизнет дед винца, и пошёл, пошёл скоморошьим фёртом, с поленцем, с кандибобером читать про троих сыновей.
…Братья сеяли пшеницу,
Да возили в град-столицу.
Знать столица та была
Недалече от села.
В долгом времени иль вскоре
Приключилось с ними горе:
Кто-то в поле стал ходить,
И пшеницу шевелить….
- А дальше-то, дальше, дедушка! – зачарованно просил Алёшка. Что дальше-то?
- Ложечку, ложечку, - исхитрялся пьяница.
И юрод плешивый сей, употребив еще, гнал повесть дальше про царственных лошадей, про Конька-горбунка. А бывает, совсем не поёт, а только говорит много:
- А в городах, в Ливнах, к примеру, али в Ельце дома стоят из красного камня и нетути в ентих хоромах вши, клоповья и скотьей вони от кизяковых кострищ.
Станет приставать к нему младой Стаханов:
- Дедка, ну еще чего-нибудь про коней…
- А что любо?
- Ой, как любо, дедушка! Видал надысь одного каурого в яблочках. Удалой конь….
- Алексей Григорьевич, спасибо, спасибо сто тысяч раз! Это ж надо, какой мне выпал фарт выудить у тебя столько! Я всегда проницал, что ты больше никому, а только одному мне по закону взаимной доверительности…. Правда?
- Так ты не перебивай, слушай. Был я еще чуток кровельных дел подмастерьем. Свалился со стропил, больше не полез. Было снова постылое батрачество у того же хозяина. Живуч был у всех властей. Хитер был. Посерьезнел, пить бросил начисто, за здоровьем следил тщательно, двигался в меру, сытости избегал, испражнялся толково.
Хотел я его прибить за сестру. Учуяв шепоток доноса прихватил ливенку и убёг. Да чего было жалеть? Очумелая жизнь. Хлеба нет. На торжке только кожи, иконы, коромысла, мануфактура, скабьё, пенька, балалайки и сафьян для бабьей туфли. А требуется сытость, ведь. По селу ходит уже комсомолия. Долой вывески с «ятью». Многие боятся:
- Нельзя, старорежимный попик заругает! «Аз, буки, веди, глаголь, добро, есть, червь, а не человек»….
- Постой, не гогочи, древность! Протри зенки-то! Время инако!
Мужичье от растерянности и незнания как далее быть вопрошают друг друга:
- На Донбассе-то сытно ли, дядя? Айда на Донбасс!
Иные рыгочут:
- Всею губерниею, в одиночку, скопом али как?…
- Славно ходим, - сказал бронзовый мужик мне…. Ночь нежна. Неспешно говорим.
- Писать будешь?
- Скорее всего….
- А как назовешь?
- «Прогулки со Стахановым». Хотя нет. Это знакомо, уже было. Гулял с Пушкиным, фланировал с Гоголем Абрам Тэрц. Обезьянить нехорошо. Забамбасим чего-нибудь своего. С каменноугольным смаком….
Евгений Коновалов
Продолжение следует….
