Наш Стаханов
Роман-эссе, продолжение (четвертая часть)
Сказал я Стаханову так запросто:
- Донбасс, Донбасс, кто досконально знает тебя? Наверное, никто. Эдакий ты, Донбасс, пикантный соус. Тут тебе и героизм, и глубокая человечность, неимоверно тяжелый труд, и всякое разное с притягательной широтой душевной и неподдельной добротой. Ведомы тебе, Донбасс и великая слава, и мелкое предательство, зависть и непристойные картинки с пьяными дебошами, поножовщиной вербованных, невыразимое плутовство, крохоборство пронырливого сброда летунов и забубенные толпы бедных фзушников, запуганных комендантами общежитий и местной блатотой, и их еще почти детские лучезарные припадки восторгов на всенародных демонстрациях в шеренгах передовиков и героев. Что для тебя, Донбасс, слава твоя? Что тебе в ней? Какой она (слава) кажется другим со стороны? Но отчего же, кто-нибудь в любом географическом отдалении внезапно вздрогнет, когда вдруг услышит от кого-то: «Я из Донбасса». Что это?
- Алексей Григорьевич! Ты погляди, как обновился город твоего имени. Дорожка, ведущая к дому, где заседает местная власть, обсажена голубой елью. Улица Сергея Кирова в сиянии фонарей. Ты узнаешь эти места? А помнишь, еще до войны тут был скверик с фонтанчиком? Плохонький такой. А вот дворец! Кадиевская культурная значимость! С правой его стороны – музей, где в залах и запасниках дремлют твои рабочие одежды, чуни, гармошка, знакомые тебе коногоночные бичи, лампы и прочая мишура вроде спускных и всяких там выездных жетонов, бляшек и всего такого. И конечно молоток отбойный, без которого ты – это не полностью ты. Надо ж так сродниться!...
…И ты сказал: «Был последний день убегающего лета тридцать пятого года, и шумело торжество – праздник сильных, ловких, физкультурников, ворошиловских стрелков, комсомольцев, юных членов ОСОВИАХИМа и знаменосцев труда. Песенно было, говорливо, и улыбался погожий день бодростью и задором молодой страны».
А когда отзвучали марши, и к горизонту припала зоря, ты, Стаханов, ушел. На шахту ушел, где уже ждали тебя трудовики забоев, партийцы, отбойный молоток и слава.
Но еще до этой самой вечерней зари сказал парторг Петров стержневому духовику, чтоб был тот со своими медными завтра ни свет, ни заря у шахтного ствола.
- А, что, надо?
- Очень надо. Не забудь. Чрезвычайщина!
…И не спал до утра тот ирминский капельмейстер от интересных раздумий: «Что же это»? Однако будильник завел на пять минут пятого утренней поры.
Сказал герой: «Понимаешь, странное дело. Но события «рекордной ночи» я плохо запомнил в мелочах, такое бывает. Это похоже на то, как физкультурник преодолев чемпионскую планку, потом сам не понимает как это произошло. Последующие рекорды в памяти засветились ярче, а впервые было только одно: руби, руби, руби. Еще помню, что суетилась во мне только одна думка: если рекорд будет, то за мной пойдут остальные, и будет их сотни, тысячи! Добрячий пример нужен. И еще почему-то в сознании стояли все те же паровозы, суда, кочегарки, доменные печи, кричащие глотками своих труб: Угля! Угля! Кричали по всей большой стране от Москвы до самых окраин. Мне кажется, что в тот первый раз возле меня было много света.
Рядом были друзья. Когда согнал лаву, и мне сказали, что я перекрыл сменное здание в четырнадцать раз, то очень удивился, а как выехал из шахты на поверхность и услышал духовую музыку – в сердце вошла радость. Торжества, речи, награды, почет и известность были уже потом.
И сказал я повторно:
- Стаханов, Стаханов, кто досконально знает тебя?! Наверное, никто! А сколько же было всякого? Ты, Алексей Григорьевич, помнишь, как открыто в лицо тебе смеялись в неверии бутчик Воронин и лесогоны Горюнов с Бодневым, говоря: «Подстройка твой рекорд! Фикция»! А какие подметные писульки подкулачников, лишенцев, летунов и проходимцев находил ты в обшлагах своей спецодежды, или у калитки своего жилья: «Ты пошто, Леха, жеребец семижильный, али что? Не завышай норму. Нам-то опосля тебя как? Что творишь-то? Поколотить тя что ля?»… Со своего ли голоса бурчали это людишки? Видать взаправду говорят: «Не тот дурак, кто сеет на крыше, а тот, кто ему помогает». Кому пособляли недоноски старого режима, злопыхатели на новь Республики молодой? По тогдашней неграмотности не мог им ответить круто, а только вот так: «Ребятенки мои! Я ли один! Оглядитесь. Подымается вся страна. На одной только ирминской шахте сколь уже таких. Вон Дюканов Мирон и Митя Концедалов, Ярулин и Поздняков, да мало ли еще кто. Нас теперича хоть пруд пруди…. А эти? Да ну их… Тьфу! Лукавые прохиндеи, завистники, обуянные ненавистью к труду. Ну, куда им?».…
- В те дни, бывало, как приду с шахты домой, Дуся накормит, а после спросит: «Ну, как вы осваиваете новый для себя образ всенародного героя»? Шутейно, конечно, спросит.
- Да, так, помаленьку…. Есть слух: завтра здесь будет товарищ Серго.
- Тут вот в газетах о тебе много шумят. И еще – гора писем. Анекдот про себя слышал? Слушай…. приходит передовик с работы в семью. Жена пытает: ну, как? Перекрыл рекорд Стаханова? Тот мотает головой: не удалось! А жена ему: лучше и не гонись. В мышцах Стаханова, ручных, ножных и ягодичных вмонтированы мощные силовые моторы. - А ты откуда знаешь? - Говорю, значит, знаю, а не веришь, спроси у Фроськи…. Засмеётся, бывало, Евдокия, да так, что у, у, ух!
- Не забыл, Леш, завтра на бракосочетание к Беловым. Пойдем? Будет баянист с Сокологоровки, ряженое дурачье, ну, в общем, все как у людей. Обнимет. Скажет неподражаемо: «Эх, кацапердя, ты мой ненагляд…ной!
- А ты-то, Дуня, ты то?.… Я – парамэла, я чебурэла… да?
- Ну, иди ко мне, иди, иди….
- Леш, отцепись, ведь день еще…
В шахтерской Кадиевке, у здания треста «Кадиевуголь», народу – множество. В городе переполох – едет сюда нарком тяжелой промышленности Серго Орджоникидзе. Позвонили, что с группой стахановцев только что покинул пределы шахты 4-2-БИС и гонит сюда. Повсюду транспаранты, флаги. Начальство волнуется. Серго, Серго! Любимый в стране нарком. Посланник великого Сталина. О чем он будет сейчас говорить? А народ уже знает о чем. Конечно, он будет чествовать стахановцев. Такое небывалое в Донбассе событие!
…Прикатил. Вот он! Взгляды устремлены не крепко сбитого человека в полувоенной гимнастерке и внешне очень здорово напоминающего самого Вождя. Радостные возгласы, аплодисменты. Под звучание «Интернационала» приехавшие идут к столу президиума и наспех сколоченной трибуне. Серго поднимает руку. Таким его знает страна. Вот он живой, вот он Серго, узнаваемый по газетам и «Правдинским» снимкам. Толпы стихают. Говорит товарищ Серго. Там на задах его слов почти не слыхать, но тем, кто поближе его речь отчетлива и понятна.
Говорит он о том, что только в государстве рабочих и крестьян возможно такое. Возможно то, что простые рабочие, понимая экономическую важность строительства социализма, идут на трудовые подвиги, умножая богатства страны.
- Алексей Григорьевич, тогда ты выступал вторым, вспомни, что говорил?...
- Вряд ли. Я был взволнован и в ту пору еще не умел правильно излагать свои мысли вслух, а на людях так вообще терялся…. Кажется, я повторил то, о чем говорил до меня Серго. Не забуду, как из толпы отделялись рабочие и несли к столу письменные заявления с просьбой повторить мой рекорд. Помню еще, как нарком каждому из них пожимал руку.
…И я спросил у героя, как он находит ночной город своего имени, а он был задумчив и молчалив, - только ответил кратко: «Не узнаю». Что было в этих его словах – печаль или неузнавание строительных очертаний ему неведомых. Кто знает? Потом вздохнул: «В этом доме я проживал когда-то, но как давно это было, и было ли такое на самом деле»? А я не сказал ему ничего больше, понимая, что насильно разговорить его сложно, особенно в час его меланхолии, что, сейчас, сейчас это у него пройдет, разомкнется словесная сдержанность и явится речь.
…Явилась.
…- Был я тогда временно отрешен от забоя. Был. Имел в угольном тресте помещение с табличкой на дверях: «Кабинет по передаче передовых методов труда». В конце стояло: «Ал. Стаханов».
По четвергам уезжал на шахты. Приеду, соберу забойщиков. Нацеплю на гвоздик чертеж угольной лавы. Разберу отбойный. Показываю, как надо собрать. Как смазать.
Слушают. Спрашивают. Бывало, опущусь в шахту. А тут все свое, все знакомое. Капель, и обувь чавкает, и подземные сквознячки. От нависающих породных глыб и «сундуков» веет мощью и прохладой. Но это не святые камни. За каждым их них затаился Шубин – это черное подземное пугало из старых шахтерских побрехушек.
…Идешь. Читаешь разные, там, матюжинные буквицы на вагонетках, вентиляционных дверях и трубах. Бункера, люки, когда под насыпку подается порожняк, то это похоже на пребывающий поезд, лязг, сигналы, отмашки. Где-то в отдаленной проходке свистит запальщик, а потом, вслед за этим тягостно ухает взрыв и все вокруг наполняется въедливой чесночной вонью, но не надолго. Ревет вентилятор – разгоняет эту противность. Вот лава, угольная. Здесь – рубаки. Тарахтят отбойными молотками во всех уступах. Очень напоминает на перестрелку автоматчиков. А там уже, уступом ниже, неприятно клокочет чей-то кашель. Невообразимая угольная пыль – приставучая подружка человеческих бронхов. Научишься ее выхаркивать – будешь до старости молодцом.
- А как?
- Накапливаешь во рту слюны побольше. Потом сумей сделать, чтоб все это пошло у тебя носом. Тогда очень скоро приключится тошнота и рвотный приход. Рыгай сколь можешь дольше. Пойдут сгустки. Черные. И весь ты, вроде бы уже легкий, ватный и хороший изнутри.
- Где же ты этому постиг, Алексей Григорьевич?
- На «Максимовке-пологой». Был там «хандратий» один. Старый, но крепкий как обушковый четвертачек. Он научил.
- А что это за «четвертачек»?
- Слушай, иди ты…. совсем ничего не знаешь….
- Подлезешь, бывало, к забойному человеку. Неохота обидеть, но, сказать надо: «Не то, паря! Неправильно рубишь! Зачем вгоняешь зубок до отказа? Дай молоток, гляди! Танцуй по пласту коротко, мелковато. Иди по кливажу. Подбей снизу, а потом – р..р..раз, и пачка падает сама. Понял»? А двумя уступами ниже ворочается впотьмах кто-то.
- Эй, кто там?
- Ты чего без света?!
- Лампа вниз ушла. Не удержал!
- Ну, полезай за мной на откаточный, наверное, лампу уже твою поймали….
- Светильник надо укреплять за стойку малым ремешком.
…У люков Феська. Насыпщица с коровьими ноздрями. Из вербованных. Могучая. Дразнят – «Родина-мать». Не тронь ее. Не прикоснись. Впрочем, по ее настроению. Упавший светильник выудила из насыпного люка уже минут десять тому. Ждет, кто за ним приползет. Если так себе, - ничего мужичек – отдаст с коровьей ухмылкой, но если рожа курносая, или ей не по нраву, - бросит под ноги. Скажет: «Шо я тебе тут, бюро находок? Пистюн несчастный»….
- Когда бываю на «Ирминской», захожу к Петрову. Скажу: «Костя, что ж это такое? Где ж наша идея «разделение труда»? Я только что с «Западного бераля». Рубят, голубчики, в уступе по-одному. По-старинке. Без крепильщиков. Что это? Он только за ухом почешет: «Где народу набраться? А геология? И что если забойщик рубит с подрывкой или на большом пласту, - тогда, значит, сиди крепильщик и жди… теряй рабочие минуты».
…А я что-то его не пойму, Костю.
Продолжение следует…
Сказал я Стаханову так запросто:
- Донбасс, Донбасс, кто досконально знает тебя? Наверное, никто. Эдакий ты, Донбасс, пикантный соус. Тут тебе и героизм, и глубокая человечность, неимоверно тяжелый труд, и всякое разное с притягательной широтой душевной и неподдельной добротой. Ведомы тебе, Донбасс и великая слава, и мелкое предательство, зависть и непристойные картинки с пьяными дебошами, поножовщиной вербованных, невыразимое плутовство, крохоборство пронырливого сброда летунов и забубенные толпы бедных фзушников, запуганных комендантами общежитий и местной блатотой, и их еще почти детские лучезарные припадки восторгов на всенародных демонстрациях в шеренгах передовиков и героев. Что для тебя, Донбасс, слава твоя? Что тебе в ней? Какой она (слава) кажется другим со стороны? Но отчего же, кто-нибудь в любом географическом отдалении внезапно вздрогнет, когда вдруг услышит от кого-то: «Я из Донбасса». Что это?
- Алексей Григорьевич! Ты погляди, как обновился город твоего имени. Дорожка, ведущая к дому, где заседает местная власть, обсажена голубой елью. Улица Сергея Кирова в сиянии фонарей. Ты узнаешь эти места? А помнишь, еще до войны тут был скверик с фонтанчиком? Плохонький такой. А вот дворец! Кадиевская культурная значимость! С правой его стороны – музей, где в залах и запасниках дремлют твои рабочие одежды, чуни, гармошка, знакомые тебе коногоночные бичи, лампы и прочая мишура вроде спускных и всяких там выездных жетонов, бляшек и всего такого. И конечно молоток отбойный, без которого ты – это не полностью ты. Надо ж так сродниться!...
…И ты сказал: «Был последний день убегающего лета тридцать пятого года, и шумело торжество – праздник сильных, ловких, физкультурников, ворошиловских стрелков, комсомольцев, юных членов ОСОВИАХИМа и знаменосцев труда. Песенно было, говорливо, и улыбался погожий день бодростью и задором молодой страны».
А когда отзвучали марши, и к горизонту припала зоря, ты, Стаханов, ушел. На шахту ушел, где уже ждали тебя трудовики забоев, партийцы, отбойный молоток и слава.
Но еще до этой самой вечерней зари сказал парторг Петров стержневому духовику, чтоб был тот со своими медными завтра ни свет, ни заря у шахтного ствола.
- А, что, надо?
- Очень надо. Не забудь. Чрезвычайщина!
…И не спал до утра тот ирминский капельмейстер от интересных раздумий: «Что же это»? Однако будильник завел на пять минут пятого утренней поры.
Сказал герой: «Понимаешь, странное дело. Но события «рекордной ночи» я плохо запомнил в мелочах, такое бывает. Это похоже на то, как физкультурник преодолев чемпионскую планку, потом сам не понимает как это произошло. Последующие рекорды в памяти засветились ярче, а впервые было только одно: руби, руби, руби. Еще помню, что суетилась во мне только одна думка: если рекорд будет, то за мной пойдут остальные, и будет их сотни, тысячи! Добрячий пример нужен. И еще почему-то в сознании стояли все те же паровозы, суда, кочегарки, доменные печи, кричащие глотками своих труб: Угля! Угля! Кричали по всей большой стране от Москвы до самых окраин. Мне кажется, что в тот первый раз возле меня было много света.
Рядом были друзья. Когда согнал лаву, и мне сказали, что я перекрыл сменное здание в четырнадцать раз, то очень удивился, а как выехал из шахты на поверхность и услышал духовую музыку – в сердце вошла радость. Торжества, речи, награды, почет и известность были уже потом.
И сказал я повторно:
- Стаханов, Стаханов, кто досконально знает тебя?! Наверное, никто! А сколько же было всякого? Ты, Алексей Григорьевич, помнишь, как открыто в лицо тебе смеялись в неверии бутчик Воронин и лесогоны Горюнов с Бодневым, говоря: «Подстройка твой рекорд! Фикция»! А какие подметные писульки подкулачников, лишенцев, летунов и проходимцев находил ты в обшлагах своей спецодежды, или у калитки своего жилья: «Ты пошто, Леха, жеребец семижильный, али что? Не завышай норму. Нам-то опосля тебя как? Что творишь-то? Поколотить тя что ля?»… Со своего ли голоса бурчали это людишки? Видать взаправду говорят: «Не тот дурак, кто сеет на крыше, а тот, кто ему помогает». Кому пособляли недоноски старого режима, злопыхатели на новь Республики молодой? По тогдашней неграмотности не мог им ответить круто, а только вот так: «Ребятенки мои! Я ли один! Оглядитесь. Подымается вся страна. На одной только ирминской шахте сколь уже таких. Вон Дюканов Мирон и Митя Концедалов, Ярулин и Поздняков, да мало ли еще кто. Нас теперича хоть пруд пруди…. А эти? Да ну их… Тьфу! Лукавые прохиндеи, завистники, обуянные ненавистью к труду. Ну, куда им?».…
- В те дни, бывало, как приду с шахты домой, Дуся накормит, а после спросит: «Ну, как вы осваиваете новый для себя образ всенародного героя»? Шутейно, конечно, спросит.
- Да, так, помаленьку…. Есть слух: завтра здесь будет товарищ Серго.
- Тут вот в газетах о тебе много шумят. И еще – гора писем. Анекдот про себя слышал? Слушай…. приходит передовик с работы в семью. Жена пытает: ну, как? Перекрыл рекорд Стаханова? Тот мотает головой: не удалось! А жена ему: лучше и не гонись. В мышцах Стаханова, ручных, ножных и ягодичных вмонтированы мощные силовые моторы. - А ты откуда знаешь? - Говорю, значит, знаю, а не веришь, спроси у Фроськи…. Засмеётся, бывало, Евдокия, да так, что у, у, ух!
- Не забыл, Леш, завтра на бракосочетание к Беловым. Пойдем? Будет баянист с Сокологоровки, ряженое дурачье, ну, в общем, все как у людей. Обнимет. Скажет неподражаемо: «Эх, кацапердя, ты мой ненагляд…ной!
- А ты-то, Дуня, ты то?.… Я – парамэла, я чебурэла… да?
- Ну, иди ко мне, иди, иди….
- Леш, отцепись, ведь день еще…
В шахтерской Кадиевке, у здания треста «Кадиевуголь», народу – множество. В городе переполох – едет сюда нарком тяжелой промышленности Серго Орджоникидзе. Позвонили, что с группой стахановцев только что покинул пределы шахты 4-2-БИС и гонит сюда. Повсюду транспаранты, флаги. Начальство волнуется. Серго, Серго! Любимый в стране нарком. Посланник великого Сталина. О чем он будет сейчас говорить? А народ уже знает о чем. Конечно, он будет чествовать стахановцев. Такое небывалое в Донбассе событие!
…Прикатил. Вот он! Взгляды устремлены не крепко сбитого человека в полувоенной гимнастерке и внешне очень здорово напоминающего самого Вождя. Радостные возгласы, аплодисменты. Под звучание «Интернационала» приехавшие идут к столу президиума и наспех сколоченной трибуне. Серго поднимает руку. Таким его знает страна. Вот он живой, вот он Серго, узнаваемый по газетам и «Правдинским» снимкам. Толпы стихают. Говорит товарищ Серго. Там на задах его слов почти не слыхать, но тем, кто поближе его речь отчетлива и понятна.
Говорит он о том, что только в государстве рабочих и крестьян возможно такое. Возможно то, что простые рабочие, понимая экономическую важность строительства социализма, идут на трудовые подвиги, умножая богатства страны.
- Алексей Григорьевич, тогда ты выступал вторым, вспомни, что говорил?...
- Вряд ли. Я был взволнован и в ту пору еще не умел правильно излагать свои мысли вслух, а на людях так вообще терялся…. Кажется, я повторил то, о чем говорил до меня Серго. Не забуду, как из толпы отделялись рабочие и несли к столу письменные заявления с просьбой повторить мой рекорд. Помню еще, как нарком каждому из них пожимал руку.
…И я спросил у героя, как он находит ночной город своего имени, а он был задумчив и молчалив, - только ответил кратко: «Не узнаю». Что было в этих его словах – печаль или неузнавание строительных очертаний ему неведомых. Кто знает? Потом вздохнул: «В этом доме я проживал когда-то, но как давно это было, и было ли такое на самом деле»? А я не сказал ему ничего больше, понимая, что насильно разговорить его сложно, особенно в час его меланхолии, что, сейчас, сейчас это у него пройдет, разомкнется словесная сдержанность и явится речь.
…Явилась.
…- Был я тогда временно отрешен от забоя. Был. Имел в угольном тресте помещение с табличкой на дверях: «Кабинет по передаче передовых методов труда». В конце стояло: «Ал. Стаханов».
По четвергам уезжал на шахты. Приеду, соберу забойщиков. Нацеплю на гвоздик чертеж угольной лавы. Разберу отбойный. Показываю, как надо собрать. Как смазать.
Слушают. Спрашивают. Бывало, опущусь в шахту. А тут все свое, все знакомое. Капель, и обувь чавкает, и подземные сквознячки. От нависающих породных глыб и «сундуков» веет мощью и прохладой. Но это не святые камни. За каждым их них затаился Шубин – это черное подземное пугало из старых шахтерских побрехушек.
…Идешь. Читаешь разные, там, матюжинные буквицы на вагонетках, вентиляционных дверях и трубах. Бункера, люки, когда под насыпку подается порожняк, то это похоже на пребывающий поезд, лязг, сигналы, отмашки. Где-то в отдаленной проходке свистит запальщик, а потом, вслед за этим тягостно ухает взрыв и все вокруг наполняется въедливой чесночной вонью, но не надолго. Ревет вентилятор – разгоняет эту противность. Вот лава, угольная. Здесь – рубаки. Тарахтят отбойными молотками во всех уступах. Очень напоминает на перестрелку автоматчиков. А там уже, уступом ниже, неприятно клокочет чей-то кашель. Невообразимая угольная пыль – приставучая подружка человеческих бронхов. Научишься ее выхаркивать – будешь до старости молодцом.
- А как?
- Накапливаешь во рту слюны побольше. Потом сумей сделать, чтоб все это пошло у тебя носом. Тогда очень скоро приключится тошнота и рвотный приход. Рыгай сколь можешь дольше. Пойдут сгустки. Черные. И весь ты, вроде бы уже легкий, ватный и хороший изнутри.
- Где же ты этому постиг, Алексей Григорьевич?
- На «Максимовке-пологой». Был там «хандратий» один. Старый, но крепкий как обушковый четвертачек. Он научил.
- А что это за «четвертачек»?
- Слушай, иди ты…. совсем ничего не знаешь….
- Подлезешь, бывало, к забойному человеку. Неохота обидеть, но, сказать надо: «Не то, паря! Неправильно рубишь! Зачем вгоняешь зубок до отказа? Дай молоток, гляди! Танцуй по пласту коротко, мелковато. Иди по кливажу. Подбей снизу, а потом – р..р..раз, и пачка падает сама. Понял»? А двумя уступами ниже ворочается впотьмах кто-то.
- Эй, кто там?
- Ты чего без света?!
- Лампа вниз ушла. Не удержал!
- Ну, полезай за мной на откаточный, наверное, лампу уже твою поймали….
- Светильник надо укреплять за стойку малым ремешком.
…У люков Феська. Насыпщица с коровьими ноздрями. Из вербованных. Могучая. Дразнят – «Родина-мать». Не тронь ее. Не прикоснись. Впрочем, по ее настроению. Упавший светильник выудила из насыпного люка уже минут десять тому. Ждет, кто за ним приползет. Если так себе, - ничего мужичек – отдаст с коровьей ухмылкой, но если рожа курносая, или ей не по нраву, - бросит под ноги. Скажет: «Шо я тебе тут, бюро находок? Пистюн несчастный»….
- Когда бываю на «Ирминской», захожу к Петрову. Скажу: «Костя, что ж это такое? Где ж наша идея «разделение труда»? Я только что с «Западного бераля». Рубят, голубчики, в уступе по-одному. По-старинке. Без крепильщиков. Что это? Он только за ухом почешет: «Где народу набраться? А геология? И что если забойщик рубит с подрывкой или на большом пласту, - тогда, значит, сиди крепильщик и жди… теряй рабочие минуты».
…А я что-то его не пойму, Костю.
Евгений Коновалов
Продолжение следует…
Коментарів 3