Дочки-матери
Грецкая М. И. родилась 20 июня 1921 года в семье крестьянина, в селе Зайцево, Горловского района. Вскоре отец, со своей семьёй и двумя братьями, переехал в Дзержинск, и построился в живописном месте (по крайней мере, тогда было), у подножья южной стороны Черного Бугра, на территории поселка шахты «Чигари».
В 1932 г. ее отец, Грецкий Иван, сдал корову, вступая в колхоз, организованный на землях крестьян хутора Нелеповка. И он, и его жена ходили каждый день на работу в колхоз. Пахать пришлось на своей корове. Сердце кровью обливалось, когда они смотрели на бывшую кормилицу, мычавшую, исхудавшую; ведь вместо вольного пастбища, ей приходилось тянуть примитивную соху.
В довоенное время молодежь этого посёлка испытывала трудности с учебой, поэтому Мария окончила восьмилетку в соседнем городе Артёмово. Местные жители, могут лишь мысленно представить – какой путь она проделывала ежедневно: от восточной точки «Южнянского» пруда, до ближайшей школы на… Артёме. После окончания в Никополе медицинского техникума, Мария попала в десятку лучших выпускников, которых отправили на годовые операционные курсы госпитальной хирургии в Днепропетровск (очевидно, в довоенные годы, практиковалась подобная форма обучения). Сдав успешно экзамены, по распределению попала в город Гуляйполе. Только стала на учёт в райвоенкомате – началась Польская война2; и её, в срочном порядке, откомандировали в госпиталь города Жданов3. Вне сомнения, Марию, как и тысячи советских девчат, задействовали в цепочке подготовки кадров к войне. Раненых в госпитале было мало. По завершению боевых действий в западных областях, Грецкая возвращается в Гуляйполе, где её назначают заведующей здравотделом; выделяют квартиру при местной городской больнице, потому что, умея оперировать, она могла оказывать помощь консультацией.
Мария, с виду, была девушкой ладной, и, стоит заметить, при… профессии (но это так, к слову).
За ней одновременно начали ухаживать сразу три парня: еврей, немец и украинец. В Гуляйполе были колонии евреев и немцев, оттого и, бросающийся в глаза, интернационализм. Маша оказалась в центре пристального мужского внимания. Относились к ней женихи ровно, с уважением, куда бы не шли – бегут, зовут с собой: будь-то клуб, или рыбалка. Честно сказать, ей все три ухажёра были любы, но, сколько она ни билась – не могла никому из них отдать предпочтение. Намучавшись от неразделённой любви, парни по старинному местному обычаю решили спор между собой. Взяли палку, и поочерёдно начав «считаться» с одного конца, решили: чья ладонь окажется верхней на противоположном конце – тот остаётся и продолжает ухаживать за избранницей, а двое отходят в сторону, словно корабли от причала. Зиненко Александру Николаевичу, самому бедному из поклонников, украинцу по национальности, достался победный верх палки. Вскоре они расписались. За три месяца, до начала войны, Мария родила девочку.
Александра, ветеринара по образованию, мобилизованного в первые дни войны, отправили в Харьковский военный округ.
В конце июля, по приказу, Машенька подлежала эвакуации в Сталинград. К ее жилищу подъехала подвода, в которую она погрузилась с трёхмесячным ребёнком, взяв кое-какие вещи. Кроме ребёнка, можно сказать, больше ничего и не было. Жизнь, казалось, только начала улыбаться молодой паре, а тут – война. Но ей повезло с соседками: одна коржей в дорогу напекла, другая дала головку сахара. Не даром такое название, действительно, подарок был размером с детскую голову. Эвакуированным детям колхозников, председатели выделили мешками – сахар, муку. А Мария отправилась в путешествие с тем, что соседи дали, но молодая мамаша не пропала – люди помогали в дороге.
Путь в незнакомый Сталинград оказался слишком длительным и нудным. Железнодорожный состав с эвакуированными людьми, чуть ли не на каждом вокзале, полустанке, подолгу стоит на запасном пути: то срочные грузы пропускают, то нехватка паровозов. Через какие станции следует – не объявляют, потому, где едут, где стоят – никто не знает.
В августе страшная новость догнала эшелон – при отступлении взорван Днепрогэс, и шепотом, с оглядкой, добавляли: мол, потонуло великое множество своих солдат и беженцев, не успевших переправиться на левый берег Днепра. Еще больше приуныл народ – час от часу нелегче.
В дороге приходилось оказывать медпомощь, даже роды принимать. А что делать? Фронтовая дорога – та же война. За месяц с небольшим, поезд добрался только до Дебальцево, и там, в тупике, беспомощную вереницу вагонов с детьми, женщинами и стариками, разбомбили немецкие самолёты. Взрывы, пожары, крики раненых, и среди этой панорамы хаоса Мария, с четырёхмесячной дочкой на руках. Во время последнего налета, ее ранит осколком в ногу. Особой опасности рана не представляла. Маша туго ее перевязала, но из-за боли приходилось хромать. Может быть, стоило дальше бежать от врага на Восток, но заболела дочурка. Зрелище получалось не слишком приятное, когда взор падал на хромую женщину, ходившую по перрону, с маленьким ребенком в пуховом платке, перевязанном через шею, и с двумя небольшими сумками в руках.
Третьего сентября остановился эшелон с танками, идущий на фронт, т. е. на Запад. Танкисты сидят прямо на боевых машинах, курят. Только что здесь, на станции, над ними витала смерть, а они – молодые и здоровые, едут на встречу с ней, но, как ни в чем не бывало, улыбаются, шутят. Маша окликнула их:
- Ребята, вы не через Горловку едете?
- Мы – на Сталино, но до Горловки подбросим.
Помогли взобраться на платформу. Расспросив – посочувствовали молодой матери, накормили пшенной кашей. До Горловки добралась без приключений. Вокзал безлюден, словно находится не в городе, а в пустыне. На выходе, правда, встретила единственного человека, женщину, и спросила у неё:
- Не подскажете, чем смогу добраться до Дзержинска?
- Только на своих двоих…
Ребёнок проснулся и раскричался. Нога после поездки разболелась, но идти-то нужно. Вернулась в здание вокзала, и положила одну сумку под скамью, чувствуя – домой не дойдёт с грузом, а выбросить жалко.
Дорога была знакомая. Школьницей, вместе с матерью, ходили менять соль на продукты. Мария благополучно добралась до отчего дома – засветло; ее возвращения никто не заметил – этому способствовал рельеф местности: они жили с краю, а рядом – балочка. Скрываться же от чужого глаза были весомые основания: комсомолка-активистка хорошо себя зарекомендовала на руководящей работе; а еще слух до родной земли докатился, что она собиралась вступить в партию, но помешали роды; муж отправился в первые дни войны на фронт. Налицо целый набор причин для будущих гонений, если, конечно, Красная Армия оставит этот город.
Матушка суетилась возле дочки и внучки, будто заботливая квочка около своих цыплят, приговаривая: «Вот повезло, так повезло – ни одна душа не узнала о твоем приезде. Есть все-таки Бог на свете», и крестилась на угол, где, по идее, должна бы висеть икона. Мария, при упоминании имени Бога, деликатно молчала…
Покормив и уложив дочку, коротко рассказала о своих приключениях. Затем начала разбирать сумку. Перебрав её содержимое, посмотрела в окно – уже стемнело. На следующий день попросила мать сходить вместе с нею на вокзал, в Горловку. Оказалось – вчера она оставила там сумку со всеми имеющимися документами. С замирающим сердцем вошла в здание, заглянула под скамью – как поставила сумку, так она и дожидается свою хозяйку. Удивительный, по своей уникальности, случай, разрешивший многие проблемы, которые могли возникнуть, после освобождения города нашими войсками. Но до этого момента ещё долгих 22 месяца. А пока, вернувшись домой, всей семьёй начали тайно рыть землянку. Землю по ночам выносили и высыпали в ручей, протекающий рядом с двором. Хороший получился схрон – вместительный и незаметный, с обшитыми стенами и укреплённым потолком. Попасть в него можно было только по хитрой схеме через стог сена. К началу войны, жизнь вроде бы начала налаживаться, а Иван, отец Марии, привыкший всю жизнь кормиться от земли, поднял своё хозяйство: завёл пчёл, приобрёл хилого жеребёнка, выходил его, и теперь у него была лошадка с подводой – какой ни есть, а транспорт. Сено косилось рядом: в степи, и в балке с отличными лужайками – только не ленись.
1-го ноября, в 12.00, мама забежала в дом и испуганно ойкнула:
- Идут, окаянные!
Мария, схватив ребёнка, выскочила из дома, а через минуту отец прислонил грабли к остальному инвентарю, стоящему в углу сеновала. Всё шито-крыто. Лишнее, вернее, нужное, но к чему могли бы придраться оккупанты – давно перенесено в убежище. Теперь, когда в схроне никого не было, кто-нибудь из родителей, в основном мать, находился во дворе, или сидел возле окна, из которого просматривалась грунтовая дорога, идущая мимо их жилища, через балку и степь, в Горловку.
Протарахтел мотоцикл, за ним – другой, потом появились пешие солдаты – проверили дом, подворье на предмет живности, потыкали, взятыми в углу, вилами, сено и удалились.
Предусмотрительная крестьянская жилка подсказала Ивану, чтобы он отвёл лошадку в дальний лог, одел ей мешок на голову и оставил привязанной к дереву. И ульи уже давно спрятаны на зимовку в отдельном сухом укрытии. Получается – Иван Грецкий основательно приготовился к оккупации.
А в городе и в посёлке, новая власть обживается. Неизвестно откуда, появились ревностные поборники нового порядка. На Артёме начал хозяйничать начальник полиции Б. В лучших друзьях у него ходил П., живший по другую сторону Чёрного Бугра, на северной стороне водоема. Дом предателя стоял почти у самой воды.
Прошла первая оккупационная зима. Грецкие не только выжили, но и припрятывали у себя людей. Незнакомые личности приходили, жили день-два, уходили, и вновь появлялись с постоянной периодичностью. Иногда жили по нескольку дней, и исчезали навсегда. Захаживали партизаны (раньше, наверное, всех подпольщиков так называли) с Ясиноватского района. Молодёжь, прятавшаяся в землянке, под стогом, всецело доверяла семье Грецких, но подпольщики, правда, всегда держались несколько настороженно. Ребята с Северного рудника нередко отсиживались, пока шла сезонная «охота» на молодёжь, для угона в Германию.
Мария запомнила пару фамилий: Ильичёв, Денисенко. Видно ребята делились секретами – где можно спрятаться и переждать лихие дни. Но в особенности часто приходил один русявенький парень4, долго скрывавшийся в балке, и бродивший вдоль речки. Объяснял, что он – бывший пленный, поэтому ему никак нельзя появляться дома. Сначала зашёл к предателю П-ву5, очевидно, попутав, с какой стороны Чёрного Бугра живут добрые люди. Однако он вовремя сориентировался и сбежал; но во двор Грецких уже смело вошёл. На вопрос: «А как ты узнал о нас, - ответил. – Я знаю – ваши родственники воюют на фронте». Кажется, его звали Николаем, и почему-то он не разрешал так себя звать. Просил – именуйте Дмитром. Особой красоты в нем не было, но и неприятным не назовешь. После войны с благодарностью зашёл в гости – на пиджаке награды висят…
В этих краях только с темнотой жилось свободно: ни немцы, ни полицаи не появлялись – партизан боялись. Действительно, здесь не то, чтобы ночью – днём спокойно можно было уйти от погони, зная местность, и при условии, если у преследователей не будет собак. Не часто, но наезжал начальник полицейской управы, иногда с немцами. Б., пронюхав о пасеке, однажды нагрянул за медом: «Дай!» Полицейский чин, ожидая ответа, смотрел на, переминающегося с ноги на ногу, молчащего старика, не жаждавшего поделиться с ним дивом военного времени, и без обиняков, в грубой форме намекнул:
- Хочешь, чтобы я тебя вызвал в управу и спросил: «Почему ты не пошел защищать Советскую власть вместе со своими братьями?» Или, может быть, скажешь, где сейчас находится твоя дочка – тоже воюет? А на моей территории всегда был, и должен быть порядок. Вот, так-то!
Иван, проводив нежеланных гостей, кричал в исступленной злобе: «Спалю пчёл!» Но, вспомнив о дочке и внучке, обитающих в земляной «тюрьме», успокоился.
В один из августовских дней, 1942 года, ранним утром, получилось так, что без разрешения постового (мамы), вылез из схрона Шистка Александр Сергеевич6, скрывавшийся от угона в Германию. В это время ко двору тихо подъехали Б. с немецким офицером, и зашли во двор. Разумеется, без стука – хозяева ведь. Случайно, глянув в окно, мать обнаружила во дворе непрошенных визитеров, и выбежала им навстречу. Немец, увидев Шистку, сидящего на дереве, спиной к ним, и лакомящегося райскими яблочками, достал пистолет, прицелился, и заявил подошедшей матери:
- Это – партизан, мы его сейчас – пуф.
Шистка никого и ничего не видит, лишь треск сучьев стоит, да звук от выплюнутых яблочных зернышек. И только офицер хотел нажать на курок, как Грецкая легко толкнула его руку со словами:
- Какой это – партизан? Хлопец – наш сосед.
Немец всё-таки выстрелил, но из-за толчка промазал. Шистка сам пулей слетел с дерева, не оборачиваясь, перепрыгнул через изгородь, перемахнул через ручей, и был таков.
Офицер очень долго ругался, тыкал пистолетом в мать, твердя, мол, из-за неё он не убил партизана; и за связь с коммунистами теперь её нужно поставить к стенке. Но вскоре успокоился – сами же мёд качать не будут.
Через год, когда оккупанты начали отступать, Б. пришёл к Ивану, и под дулом реквизировал лошадь и подводу, можно сказать: вместе с хозяином. Два дня Грецкий вёз предателей. Остановились на ночлег, где-то в районе Красноармейска, недалеко от криницы. Ивана заставили разжечь костёр, потом он пошёл за дровами, и, плюнув на лошадь – жизнь дороже, сбежал от них, воспользовавшись темнотой. Возвращался первоначально наобум, затем на звуки канонады.
Пришло долгожданное освобождение, и схрон, скорее похожий на средневековый зиндан7, остался напоминанием о двух тяжёлых годах оккупации.
Одновременно с Б. исчез и П., которого ребята хотели призвать к ответу, за «подвиги», но его, к сожалению, не нашли.
В школе, где во время оккупации, гитлеровцы лечили своих солдат и офицеров, теперь расположился наш госпиталь. Марию вызвали сначала в военкомат, потом в горздравотдел, и предложили поработать медсестрой в лечебном учреждении, приведя «железный» довод – её руки сейчас нужны для ухода за красноармейцами. Надо – значит, надо, и все заботы о ребенке взвалились на плечи бабушки. С ноября 1943 года, Зиненко М. считалась на службе в в/ч 91077.
Начались обыденные дни военного госпиталя – ежедневные дежурства, операции. Вид крови, ампутированные руки и ноги, Марию не пугали. После того, что она перенесла во время переезда из Гуляйполя в Дебальцево, её уже нельзя было ничем удивить.
Приходилось ездить в командировки – забирать из других городов тяжелых больных, и сопровождать их в пути. Однажды, в Лутугино (Луганская обл.), заканчивалась погрузка, и вдруг появился самолёт, начавший бомбить станцию. Марии осколками повыбивало пальцы, ранило в руку, и вдобавок, контузило. Поезд отправился без неё. Ей же пришлось неделю пролежать в местной больнице. Не было столь обидно, если бы ранение получила от врага. А то ведь произошёл казус – у нашего лётчика произошла какая-то поломка, и он, не он, а… самолёт, начал произвольно сбрасывать бомбы. Случай оказался настолько неординарным – его быстро замяли. Возможно, поэтому ее не отправили сразу домой; ведь вагоны стояли рядом… Марию раненной не признали.
На новом месте физически работать было не тяжело – уставала морально. Насмотришься на бедолаг – всех жалко.
Почему-то в наш город привозили очень много раненных танкистов, немцев, и пленных других национальностей, но и умирало их тоже не мало: и своих, и чужих. Бывало, хоронили прямо в поле за госпиталем, и могилки были не глубокие – кто копать-то будет, особенно, зимой?
Одно дело – солдат получил ранение от пули; другое дело – более тяжёлое, от осколка. А на танкистов, выживших в огненном аду, действительно, нельзя было смотреть без слёз; они-то, в основном, обожженные. Поначалу Марии казалось – каждый квадратный метр здания пропитан запахом горелого мяса. Возвратившись домой с дежурства, она переодевалась, и вывешивала одежду проветриваться – приторный сладковатый запах просто преследовал ее, где бы она не находилась. Через месяц-другой привыкла. Бывало, водителям танков ампутировали ногу, иногда – обе; не хотят, но приходится стонать нашим милым защитникам от непереносимой боли; чтобы облегчить их мучения, им давали наркотики.
Примут лекарства – наступает затишье в классных комнатах бывшей школы, заканчивается время действия – начинает гудеть растревоженный улей. И, когда уже не хватает сил терпеть боль – каждый начинает звать: «Сестра!» Сначала тихо, потом все громче и громче. Дежурные сестры пробегут по палатам, пытаясь успокоить особо кричащих пациентов: где просто шуткой, где просьбой, мол, имейте совесть – операция идёт, где просто «зубы заговорят». А всё оттого, что медикаментов неизменно не хватало. Врачи ждут, медсестры бегают, улещивают, уговаривают…
Порой, заждавшись подвоза болеутоляющих средств, шли на простой обман – имитировали лекарство. Все свободные медики садились в сестринской комнате, и начинали рассыпать соду в пакетики, будто медицинские препараты в аптеке. Слышат – яйца куриные полетели в потолок – значит, подоспел предел терпению раненных бойцов. Разнесут медсестры свою «наркоту» по палатам, через 5-10 минут вновь с улыбочкой пробегутся, участливо спрашивая:
- Ну, как, ребята, настроение – поднимается?
- Спасибо, дорогие сестрички, уже всё хорошо.
Только таким хитрым способом умудрялись выкручиваться, из-за задержек с подвозом успокаивающих лекарств.
Один танкист стал героем удивительнейшей истории. Хирурги ему обе ноги отняли, чтобы жизнь сохранить; он же после операции стойко терпел боль, зубы стиснет, и слова не промолвит. Только однажды его слеза пробила – письмо от жены, москвички, получил, в котором она написала ему «отказную». И этот удар судьбы перетерпел славный муж.
Главврач Повелько, узнав о таком вопиющем случае, распорядился выдать ему 300 граммов водки – пусть забудется. Однако новоявленный холостяк разделил спиртное между однопалатниками, и поднял тост: «За наше с вами светлое будущее»; выпил, крякнул и добавил: «Без шалав на этом свете»; и больше никогда не возвращался к этой теме.
Бывшему танкисту подходит время выписки, но, по сути – он остался без кола, без двора, да ещё и в незавидном положении. В госпиталь, часто ходили с концертами, пионеры. А рабочие с разных предприятий, организовывали благотворительные посещения – делились своими крохами продуктов с воинами, защитившими их город и страну от фашизма. Безногий танкист, по фамилии Репин8, понравился одинокой женщине. Он же, осознавая своё увечье, не хотел обременять её какими-либо обязательствами. Она пошла к главврачу с просьбой, чтобы тот разрешил ей забрать инвалида к себе домой.
Доктор был неслыханно удивлен:
- Посмотрите на себя! Зачем вам, молодой и красивой, такое… такая ноша?
- Я, свободная женщина. А он мне понравился, и я буду с ним жить; и никто, вы – слышите: никто не силах мне это запретить!
Повелько оказался в слишком щекотливом положении: с одной стороны – нелегкий груз снимется с его плеч, но, с другой – он боялся, что бывший танкист, в конце концов, когда-нибудь попросту окажется на улице.
Подполковник, руководствуясь моральными качествами необычной ситуации, все-таки отказал просительнице.
- Я не прощаюсь, - произнесла женщина, и спокойно закрыла за собой дверь.
Утром, следующего дня, на пятиминутке, в эвакогоспитале № 2068, как всегда, происходил отчёт о ночном дежурстве. Оказалось, что безногого танкиста, обвязали простынями, и спустили со второго этажа; не смотря на отказ, женщина, с добрым сердцем, похитила его, увезя на колясочке.
«Не видел, не слышал, - на все вопросы односложно отвечали однопалатники, либо, явно иронизируя. - Единственная ночь, когда я проспал, словно убитый».
Репин официально развёлся с женой, и навсегда осел в Дзержинске. Его раньше можно было видеть в центре города на деревянной колясочке, с «утюжками» в руках…
Однажды, главврач вызвал Марию:
- Мария Ивановна, чему учили – всё вспомнила?
- Да.
И назначили её врачом-субординатором в отделение к иностранцам, а их, на тот момент, было около 120 человек.
В этом блоке, раненых, из числа пленных, так же лечили два врача-немца, Русского языка не понимают. Мария не знает немецкого, но врачам, того периода, знание языка не обязательно – раны на виду, название лекарств пишут на латыни. Главное дело – видеть, как идет сам процесс излечения.
Недолго работала Мария Ивановна в эвакогоспитале. Муж-орденоносец, в звании старшего лейтенанта, демобилизовался по ранению. Вскоре Мария уволилась. В 1946 году родилась вторая дочь. Рядом с отчим жилищем построили себе дом. Родился третий ребёнок – сын. Муж не слишком долго жил после войны – сказались раны. В течение нескольких десятков лет работала в медпункте шахты «Южная». Одна воспитала и выучила троих детей. Личной жизни больше не было – любая копейка, и лишняя минута – всё для тех, ради кого она жила и два года пряталась в «зиндане». Особенно тяжело пришлось со второй дочерью, потому что Марии пришлось и её дочь, свою внучку, самой воспитывать. Получается – четверых детей подняла и выкормила.
Оба дома (под Чёрным Бугром) Зиненко продала, и построила новый, на который ушло 40 тысяч штук кирпича.
Автор был в гостях у Марии Ивановны, и обратил внимание на большой газифицированный дом, со всеми удобствами. Но поначалу не понял: почему же тогда хозяйка одна ютится во флигельке, отапливаемом углём? Оказалось – вторая дочь, самовольно, переписала дом на себя (со слов М. И.), и сейчас он стоит закрытый. На претензии матери коротко ответила:
- Ты, вообще, кто здесь такая? Живи – где живёшь, пока не выгнала. Закон на моей стороне…
Уже достаточно долго подлинная «хозяйка», живёт в соседней области, а свой дом она надежно закрыла на новые замки.
Р. S. Вот такая получилась история о дочках-матерях. Если бы автор не узнал о чудовищном поступке дочери, – возможно, его перо не отважилось загнать своих земляков в «зиндан». Но настолько правдиво звучала услышанная боль женщины, сделавшей в своей жизни всё возможное и не возможное, ради своих детей, что он не смог удержаться от искуса...
При расставании, Мария Ивановна, несколько стесняясь, изложила свою единственную просьбу:
- Хочу умереть коммунисткой.
Автор, общаясь с людьми, прошедшими все круги ада, уже ничему не удивляется. Но, чего хочет женщина – того хочет Бог. Поэтому, взяв под честное слово, её комсомольский билет, выписку из протокола, фото, он передал… куда нужно, где пообещали, что к 22 апреля, в списках членов компартии, появится её фамилия.
1 Жители поселка Ленинское.
2 Раньше так называли освобождение западных областей Укр. и Белоруссии в 1939 г.
3 Современный Мариуполь (Донецкая область).
4 Многие совпадения указывают – вероятно, этот человек – Александров Н. В.
5 История сыграла исключительную шутку с предателем П. Хотя неизвестно с кем она так неистово пошутила: с ним самим, с нами – потомками, или сама с собой, потому как его зятю, бывшему учителю поселковой школы, мл. сержанту К. Я. Талаху за проявленные мужество и героизм, при освобождении города-героя Севастополя, было присвоено звание Героя Советского Союза. Дочка П-ва, по окончании войны, предпочла не возвращаться домой (по свидетельствам очевидцев).
6 Шистка А. С., бывший директор шахты «Южная». После этого случая, он сказал Марии, что она теперь ему, как сестра. Ей, работавшей в шахтном медпункте, он предоставил внеочередное право на приобретение автомобиля «Жигули»; и далее не забывал о своей названной сестре.
7 Подземная тюрьма-темница в средней Азии.
8 Со слов Зиненко М. И.
12.04.2010 г.
В 1932 г. ее отец, Грецкий Иван, сдал корову, вступая в колхоз, организованный на землях крестьян хутора Нелеповка. И он, и его жена ходили каждый день на работу в колхоз. Пахать пришлось на своей корове. Сердце кровью обливалось, когда они смотрели на бывшую кормилицу, мычавшую, исхудавшую; ведь вместо вольного пастбища, ей приходилось тянуть примитивную соху.
В довоенное время молодежь этого посёлка испытывала трудности с учебой, поэтому Мария окончила восьмилетку в соседнем городе Артёмово. Местные жители, могут лишь мысленно представить – какой путь она проделывала ежедневно: от восточной точки «Южнянского» пруда, до ближайшей школы на… Артёме. После окончания в Никополе медицинского техникума, Мария попала в десятку лучших выпускников, которых отправили на годовые операционные курсы госпитальной хирургии в Днепропетровск (очевидно, в довоенные годы, практиковалась подобная форма обучения). Сдав успешно экзамены, по распределению попала в город Гуляйполе. Только стала на учёт в райвоенкомате – началась Польская война2; и её, в срочном порядке, откомандировали в госпиталь города Жданов3. Вне сомнения, Марию, как и тысячи советских девчат, задействовали в цепочке подготовки кадров к войне. Раненых в госпитале было мало. По завершению боевых действий в западных областях, Грецкая возвращается в Гуляйполе, где её назначают заведующей здравотделом; выделяют квартиру при местной городской больнице, потому что, умея оперировать, она могла оказывать помощь консультацией.
Мария, с виду, была девушкой ладной, и, стоит заметить, при… профессии (но это так, к слову).
За ней одновременно начали ухаживать сразу три парня: еврей, немец и украинец. В Гуляйполе были колонии евреев и немцев, оттого и, бросающийся в глаза, интернационализм. Маша оказалась в центре пристального мужского внимания. Относились к ней женихи ровно, с уважением, куда бы не шли – бегут, зовут с собой: будь-то клуб, или рыбалка. Честно сказать, ей все три ухажёра были любы, но, сколько она ни билась – не могла никому из них отдать предпочтение. Намучавшись от неразделённой любви, парни по старинному местному обычаю решили спор между собой. Взяли палку, и поочерёдно начав «считаться» с одного конца, решили: чья ладонь окажется верхней на противоположном конце – тот остаётся и продолжает ухаживать за избранницей, а двое отходят в сторону, словно корабли от причала. Зиненко Александру Николаевичу, самому бедному из поклонников, украинцу по национальности, достался победный верх палки. Вскоре они расписались. За три месяца, до начала войны, Мария родила девочку.
Александра, ветеринара по образованию, мобилизованного в первые дни войны, отправили в Харьковский военный округ.
В конце июля, по приказу, Машенька подлежала эвакуации в Сталинград. К ее жилищу подъехала подвода, в которую она погрузилась с трёхмесячным ребёнком, взяв кое-какие вещи. Кроме ребёнка, можно сказать, больше ничего и не было. Жизнь, казалось, только начала улыбаться молодой паре, а тут – война. Но ей повезло с соседками: одна коржей в дорогу напекла, другая дала головку сахара. Не даром такое название, действительно, подарок был размером с детскую голову. Эвакуированным детям колхозников, председатели выделили мешками – сахар, муку. А Мария отправилась в путешествие с тем, что соседи дали, но молодая мамаша не пропала – люди помогали в дороге.
Путь в незнакомый Сталинград оказался слишком длительным и нудным. Железнодорожный состав с эвакуированными людьми, чуть ли не на каждом вокзале, полустанке, подолгу стоит на запасном пути: то срочные грузы пропускают, то нехватка паровозов. Через какие станции следует – не объявляют, потому, где едут, где стоят – никто не знает.
В августе страшная новость догнала эшелон – при отступлении взорван Днепрогэс, и шепотом, с оглядкой, добавляли: мол, потонуло великое множество своих солдат и беженцев, не успевших переправиться на левый берег Днепра. Еще больше приуныл народ – час от часу нелегче.
В дороге приходилось оказывать медпомощь, даже роды принимать. А что делать? Фронтовая дорога – та же война. За месяц с небольшим, поезд добрался только до Дебальцево, и там, в тупике, беспомощную вереницу вагонов с детьми, женщинами и стариками, разбомбили немецкие самолёты. Взрывы, пожары, крики раненых, и среди этой панорамы хаоса Мария, с четырёхмесячной дочкой на руках. Во время последнего налета, ее ранит осколком в ногу. Особой опасности рана не представляла. Маша туго ее перевязала, но из-за боли приходилось хромать. Может быть, стоило дальше бежать от врага на Восток, но заболела дочурка. Зрелище получалось не слишком приятное, когда взор падал на хромую женщину, ходившую по перрону, с маленьким ребенком в пуховом платке, перевязанном через шею, и с двумя небольшими сумками в руках.
Третьего сентября остановился эшелон с танками, идущий на фронт, т. е. на Запад. Танкисты сидят прямо на боевых машинах, курят. Только что здесь, на станции, над ними витала смерть, а они – молодые и здоровые, едут на встречу с ней, но, как ни в чем не бывало, улыбаются, шутят. Маша окликнула их:
- Ребята, вы не через Горловку едете?
- Мы – на Сталино, но до Горловки подбросим.
Помогли взобраться на платформу. Расспросив – посочувствовали молодой матери, накормили пшенной кашей. До Горловки добралась без приключений. Вокзал безлюден, словно находится не в городе, а в пустыне. На выходе, правда, встретила единственного человека, женщину, и спросила у неё:
- Не подскажете, чем смогу добраться до Дзержинска?
- Только на своих двоих…
Ребёнок проснулся и раскричался. Нога после поездки разболелась, но идти-то нужно. Вернулась в здание вокзала, и положила одну сумку под скамью, чувствуя – домой не дойдёт с грузом, а выбросить жалко.
Дорога была знакомая. Школьницей, вместе с матерью, ходили менять соль на продукты. Мария благополучно добралась до отчего дома – засветло; ее возвращения никто не заметил – этому способствовал рельеф местности: они жили с краю, а рядом – балочка. Скрываться же от чужого глаза были весомые основания: комсомолка-активистка хорошо себя зарекомендовала на руководящей работе; а еще слух до родной земли докатился, что она собиралась вступить в партию, но помешали роды; муж отправился в первые дни войны на фронт. Налицо целый набор причин для будущих гонений, если, конечно, Красная Армия оставит этот город.
Матушка суетилась возле дочки и внучки, будто заботливая квочка около своих цыплят, приговаривая: «Вот повезло, так повезло – ни одна душа не узнала о твоем приезде. Есть все-таки Бог на свете», и крестилась на угол, где, по идее, должна бы висеть икона. Мария, при упоминании имени Бога, деликатно молчала…
Покормив и уложив дочку, коротко рассказала о своих приключениях. Затем начала разбирать сумку. Перебрав её содержимое, посмотрела в окно – уже стемнело. На следующий день попросила мать сходить вместе с нею на вокзал, в Горловку. Оказалось – вчера она оставила там сумку со всеми имеющимися документами. С замирающим сердцем вошла в здание, заглянула под скамью – как поставила сумку, так она и дожидается свою хозяйку. Удивительный, по своей уникальности, случай, разрешивший многие проблемы, которые могли возникнуть, после освобождения города нашими войсками. Но до этого момента ещё долгих 22 месяца. А пока, вернувшись домой, всей семьёй начали тайно рыть землянку. Землю по ночам выносили и высыпали в ручей, протекающий рядом с двором. Хороший получился схрон – вместительный и незаметный, с обшитыми стенами и укреплённым потолком. Попасть в него можно было только по хитрой схеме через стог сена. К началу войны, жизнь вроде бы начала налаживаться, а Иван, отец Марии, привыкший всю жизнь кормиться от земли, поднял своё хозяйство: завёл пчёл, приобрёл хилого жеребёнка, выходил его, и теперь у него была лошадка с подводой – какой ни есть, а транспорт. Сено косилось рядом: в степи, и в балке с отличными лужайками – только не ленись.
1-го ноября, в 12.00, мама забежала в дом и испуганно ойкнула:
- Идут, окаянные!
Мария, схватив ребёнка, выскочила из дома, а через минуту отец прислонил грабли к остальному инвентарю, стоящему в углу сеновала. Всё шито-крыто. Лишнее, вернее, нужное, но к чему могли бы придраться оккупанты – давно перенесено в убежище. Теперь, когда в схроне никого не было, кто-нибудь из родителей, в основном мать, находился во дворе, или сидел возле окна, из которого просматривалась грунтовая дорога, идущая мимо их жилища, через балку и степь, в Горловку.
Протарахтел мотоцикл, за ним – другой, потом появились пешие солдаты – проверили дом, подворье на предмет живности, потыкали, взятыми в углу, вилами, сено и удалились.
Предусмотрительная крестьянская жилка подсказала Ивану, чтобы он отвёл лошадку в дальний лог, одел ей мешок на голову и оставил привязанной к дереву. И ульи уже давно спрятаны на зимовку в отдельном сухом укрытии. Получается – Иван Грецкий основательно приготовился к оккупации.
А в городе и в посёлке, новая власть обживается. Неизвестно откуда, появились ревностные поборники нового порядка. На Артёме начал хозяйничать начальник полиции Б. В лучших друзьях у него ходил П., живший по другую сторону Чёрного Бугра, на северной стороне водоема. Дом предателя стоял почти у самой воды.
Прошла первая оккупационная зима. Грецкие не только выжили, но и припрятывали у себя людей. Незнакомые личности приходили, жили день-два, уходили, и вновь появлялись с постоянной периодичностью. Иногда жили по нескольку дней, и исчезали навсегда. Захаживали партизаны (раньше, наверное, всех подпольщиков так называли) с Ясиноватского района. Молодёжь, прятавшаяся в землянке, под стогом, всецело доверяла семье Грецких, но подпольщики, правда, всегда держались несколько настороженно. Ребята с Северного рудника нередко отсиживались, пока шла сезонная «охота» на молодёжь, для угона в Германию.
Мария запомнила пару фамилий: Ильичёв, Денисенко. Видно ребята делились секретами – где можно спрятаться и переждать лихие дни. Но в особенности часто приходил один русявенький парень4, долго скрывавшийся в балке, и бродивший вдоль речки. Объяснял, что он – бывший пленный, поэтому ему никак нельзя появляться дома. Сначала зашёл к предателю П-ву5, очевидно, попутав, с какой стороны Чёрного Бугра живут добрые люди. Однако он вовремя сориентировался и сбежал; но во двор Грецких уже смело вошёл. На вопрос: «А как ты узнал о нас, - ответил. – Я знаю – ваши родственники воюют на фронте». Кажется, его звали Николаем, и почему-то он не разрешал так себя звать. Просил – именуйте Дмитром. Особой красоты в нем не было, но и неприятным не назовешь. После войны с благодарностью зашёл в гости – на пиджаке награды висят…
В этих краях только с темнотой жилось свободно: ни немцы, ни полицаи не появлялись – партизан боялись. Действительно, здесь не то, чтобы ночью – днём спокойно можно было уйти от погони, зная местность, и при условии, если у преследователей не будет собак. Не часто, но наезжал начальник полицейской управы, иногда с немцами. Б., пронюхав о пасеке, однажды нагрянул за медом: «Дай!» Полицейский чин, ожидая ответа, смотрел на, переминающегося с ноги на ногу, молчащего старика, не жаждавшего поделиться с ним дивом военного времени, и без обиняков, в грубой форме намекнул:
- Хочешь, чтобы я тебя вызвал в управу и спросил: «Почему ты не пошел защищать Советскую власть вместе со своими братьями?» Или, может быть, скажешь, где сейчас находится твоя дочка – тоже воюет? А на моей территории всегда был, и должен быть порядок. Вот, так-то!
Иван, проводив нежеланных гостей, кричал в исступленной злобе: «Спалю пчёл!» Но, вспомнив о дочке и внучке, обитающих в земляной «тюрьме», успокоился.
В один из августовских дней, 1942 года, ранним утром, получилось так, что без разрешения постового (мамы), вылез из схрона Шистка Александр Сергеевич6, скрывавшийся от угона в Германию. В это время ко двору тихо подъехали Б. с немецким офицером, и зашли во двор. Разумеется, без стука – хозяева ведь. Случайно, глянув в окно, мать обнаружила во дворе непрошенных визитеров, и выбежала им навстречу. Немец, увидев Шистку, сидящего на дереве, спиной к ним, и лакомящегося райскими яблочками, достал пистолет, прицелился, и заявил подошедшей матери:
- Это – партизан, мы его сейчас – пуф.
Шистка никого и ничего не видит, лишь треск сучьев стоит, да звук от выплюнутых яблочных зернышек. И только офицер хотел нажать на курок, как Грецкая легко толкнула его руку со словами:
- Какой это – партизан? Хлопец – наш сосед.
Немец всё-таки выстрелил, но из-за толчка промазал. Шистка сам пулей слетел с дерева, не оборачиваясь, перепрыгнул через изгородь, перемахнул через ручей, и был таков.
Офицер очень долго ругался, тыкал пистолетом в мать, твердя, мол, из-за неё он не убил партизана; и за связь с коммунистами теперь её нужно поставить к стенке. Но вскоре успокоился – сами же мёд качать не будут.
Через год, когда оккупанты начали отступать, Б. пришёл к Ивану, и под дулом реквизировал лошадь и подводу, можно сказать: вместе с хозяином. Два дня Грецкий вёз предателей. Остановились на ночлег, где-то в районе Красноармейска, недалеко от криницы. Ивана заставили разжечь костёр, потом он пошёл за дровами, и, плюнув на лошадь – жизнь дороже, сбежал от них, воспользовавшись темнотой. Возвращался первоначально наобум, затем на звуки канонады.
Пришло долгожданное освобождение, и схрон, скорее похожий на средневековый зиндан7, остался напоминанием о двух тяжёлых годах оккупации.
Одновременно с Б. исчез и П., которого ребята хотели призвать к ответу, за «подвиги», но его, к сожалению, не нашли.
В школе, где во время оккупации, гитлеровцы лечили своих солдат и офицеров, теперь расположился наш госпиталь. Марию вызвали сначала в военкомат, потом в горздравотдел, и предложили поработать медсестрой в лечебном учреждении, приведя «железный» довод – её руки сейчас нужны для ухода за красноармейцами. Надо – значит, надо, и все заботы о ребенке взвалились на плечи бабушки. С ноября 1943 года, Зиненко М. считалась на службе в в/ч 91077.
Начались обыденные дни военного госпиталя – ежедневные дежурства, операции. Вид крови, ампутированные руки и ноги, Марию не пугали. После того, что она перенесла во время переезда из Гуляйполя в Дебальцево, её уже нельзя было ничем удивить.
Приходилось ездить в командировки – забирать из других городов тяжелых больных, и сопровождать их в пути. Однажды, в Лутугино (Луганская обл.), заканчивалась погрузка, и вдруг появился самолёт, начавший бомбить станцию. Марии осколками повыбивало пальцы, ранило в руку, и вдобавок, контузило. Поезд отправился без неё. Ей же пришлось неделю пролежать в местной больнице. Не было столь обидно, если бы ранение получила от врага. А то ведь произошёл казус – у нашего лётчика произошла какая-то поломка, и он, не он, а… самолёт, начал произвольно сбрасывать бомбы. Случай оказался настолько неординарным – его быстро замяли. Возможно, поэтому ее не отправили сразу домой; ведь вагоны стояли рядом… Марию раненной не признали.
На новом месте физически работать было не тяжело – уставала морально. Насмотришься на бедолаг – всех жалко.
Почему-то в наш город привозили очень много раненных танкистов, немцев, и пленных других национальностей, но и умирало их тоже не мало: и своих, и чужих. Бывало, хоронили прямо в поле за госпиталем, и могилки были не глубокие – кто копать-то будет, особенно, зимой?
Одно дело – солдат получил ранение от пули; другое дело – более тяжёлое, от осколка. А на танкистов, выживших в огненном аду, действительно, нельзя было смотреть без слёз; они-то, в основном, обожженные. Поначалу Марии казалось – каждый квадратный метр здания пропитан запахом горелого мяса. Возвратившись домой с дежурства, она переодевалась, и вывешивала одежду проветриваться – приторный сладковатый запах просто преследовал ее, где бы она не находилась. Через месяц-другой привыкла. Бывало, водителям танков ампутировали ногу, иногда – обе; не хотят, но приходится стонать нашим милым защитникам от непереносимой боли; чтобы облегчить их мучения, им давали наркотики.
Примут лекарства – наступает затишье в классных комнатах бывшей школы, заканчивается время действия – начинает гудеть растревоженный улей. И, когда уже не хватает сил терпеть боль – каждый начинает звать: «Сестра!» Сначала тихо, потом все громче и громче. Дежурные сестры пробегут по палатам, пытаясь успокоить особо кричащих пациентов: где просто шуткой, где просьбой, мол, имейте совесть – операция идёт, где просто «зубы заговорят». А всё оттого, что медикаментов неизменно не хватало. Врачи ждут, медсестры бегают, улещивают, уговаривают…
Порой, заждавшись подвоза болеутоляющих средств, шли на простой обман – имитировали лекарство. Все свободные медики садились в сестринской комнате, и начинали рассыпать соду в пакетики, будто медицинские препараты в аптеке. Слышат – яйца куриные полетели в потолок – значит, подоспел предел терпению раненных бойцов. Разнесут медсестры свою «наркоту» по палатам, через 5-10 минут вновь с улыбочкой пробегутся, участливо спрашивая:
- Ну, как, ребята, настроение – поднимается?
- Спасибо, дорогие сестрички, уже всё хорошо.
Только таким хитрым способом умудрялись выкручиваться, из-за задержек с подвозом успокаивающих лекарств.
Один танкист стал героем удивительнейшей истории. Хирурги ему обе ноги отняли, чтобы жизнь сохранить; он же после операции стойко терпел боль, зубы стиснет, и слова не промолвит. Только однажды его слеза пробила – письмо от жены, москвички, получил, в котором она написала ему «отказную». И этот удар судьбы перетерпел славный муж.
Главврач Повелько, узнав о таком вопиющем случае, распорядился выдать ему 300 граммов водки – пусть забудется. Однако новоявленный холостяк разделил спиртное между однопалатниками, и поднял тост: «За наше с вами светлое будущее»; выпил, крякнул и добавил: «Без шалав на этом свете»; и больше никогда не возвращался к этой теме.
Бывшему танкисту подходит время выписки, но, по сути – он остался без кола, без двора, да ещё и в незавидном положении. В госпиталь, часто ходили с концертами, пионеры. А рабочие с разных предприятий, организовывали благотворительные посещения – делились своими крохами продуктов с воинами, защитившими их город и страну от фашизма. Безногий танкист, по фамилии Репин8, понравился одинокой женщине. Он же, осознавая своё увечье, не хотел обременять её какими-либо обязательствами. Она пошла к главврачу с просьбой, чтобы тот разрешил ей забрать инвалида к себе домой.
Доктор был неслыханно удивлен:
- Посмотрите на себя! Зачем вам, молодой и красивой, такое… такая ноша?
- Я, свободная женщина. А он мне понравился, и я буду с ним жить; и никто, вы – слышите: никто не силах мне это запретить!
Повелько оказался в слишком щекотливом положении: с одной стороны – нелегкий груз снимется с его плеч, но, с другой – он боялся, что бывший танкист, в конце концов, когда-нибудь попросту окажется на улице.
Подполковник, руководствуясь моральными качествами необычной ситуации, все-таки отказал просительнице.
- Я не прощаюсь, - произнесла женщина, и спокойно закрыла за собой дверь.
Утром, следующего дня, на пятиминутке, в эвакогоспитале № 2068, как всегда, происходил отчёт о ночном дежурстве. Оказалось, что безногого танкиста, обвязали простынями, и спустили со второго этажа; не смотря на отказ, женщина, с добрым сердцем, похитила его, увезя на колясочке.
«Не видел, не слышал, - на все вопросы односложно отвечали однопалатники, либо, явно иронизируя. - Единственная ночь, когда я проспал, словно убитый».
Репин официально развёлся с женой, и навсегда осел в Дзержинске. Его раньше можно было видеть в центре города на деревянной колясочке, с «утюжками» в руках…
Однажды, главврач вызвал Марию:
- Мария Ивановна, чему учили – всё вспомнила?
- Да.
И назначили её врачом-субординатором в отделение к иностранцам, а их, на тот момент, было около 120 человек.
В этом блоке, раненых, из числа пленных, так же лечили два врача-немца, Русского языка не понимают. Мария не знает немецкого, но врачам, того периода, знание языка не обязательно – раны на виду, название лекарств пишут на латыни. Главное дело – видеть, как идет сам процесс излечения.
Недолго работала Мария Ивановна в эвакогоспитале. Муж-орденоносец, в звании старшего лейтенанта, демобилизовался по ранению. Вскоре Мария уволилась. В 1946 году родилась вторая дочь. Рядом с отчим жилищем построили себе дом. Родился третий ребёнок – сын. Муж не слишком долго жил после войны – сказались раны. В течение нескольких десятков лет работала в медпункте шахты «Южная». Одна воспитала и выучила троих детей. Личной жизни больше не было – любая копейка, и лишняя минута – всё для тех, ради кого она жила и два года пряталась в «зиндане». Особенно тяжело пришлось со второй дочерью, потому что Марии пришлось и её дочь, свою внучку, самой воспитывать. Получается – четверых детей подняла и выкормила.
Оба дома (под Чёрным Бугром) Зиненко продала, и построила новый, на который ушло 40 тысяч штук кирпича.
Автор был в гостях у Марии Ивановны, и обратил внимание на большой газифицированный дом, со всеми удобствами. Но поначалу не понял: почему же тогда хозяйка одна ютится во флигельке, отапливаемом углём? Оказалось – вторая дочь, самовольно, переписала дом на себя (со слов М. И.), и сейчас он стоит закрытый. На претензии матери коротко ответила:
- Ты, вообще, кто здесь такая? Живи – где живёшь, пока не выгнала. Закон на моей стороне…
Уже достаточно долго подлинная «хозяйка», живёт в соседней области, а свой дом она надежно закрыла на новые замки.
Р. S. Вот такая получилась история о дочках-матерях. Если бы автор не узнал о чудовищном поступке дочери, – возможно, его перо не отважилось загнать своих земляков в «зиндан». Но настолько правдиво звучала услышанная боль женщины, сделавшей в своей жизни всё возможное и не возможное, ради своих детей, что он не смог удержаться от искуса...
При расставании, Мария Ивановна, несколько стесняясь, изложила свою единственную просьбу:
- Хочу умереть коммунисткой.
Автор, общаясь с людьми, прошедшими все круги ада, уже ничему не удивляется. Но, чего хочет женщина – того хочет Бог. Поэтому, взяв под честное слово, её комсомольский билет, выписку из протокола, фото, он передал… куда нужно, где пообещали, что к 22 апреля, в списках членов компартии, появится её фамилия.
1 Жители поселка Ленинское.
2 Раньше так называли освобождение западных областей Укр. и Белоруссии в 1939 г.
3 Современный Мариуполь (Донецкая область).
4 Многие совпадения указывают – вероятно, этот человек – Александров Н. В.
5 История сыграла исключительную шутку с предателем П. Хотя неизвестно с кем она так неистово пошутила: с ним самим, с нами – потомками, или сама с собой, потому как его зятю, бывшему учителю поселковой школы, мл. сержанту К. Я. Талаху за проявленные мужество и героизм, при освобождении города-героя Севастополя, было присвоено звание Героя Советского Союза. Дочка П-ва, по окончании войны, предпочла не возвращаться домой (по свидетельствам очевидцев).
6 Шистка А. С., бывший директор шахты «Южная». После этого случая, он сказал Марии, что она теперь ему, как сестра. Ей, работавшей в шахтном медпункте, он предоставил внеочередное право на приобретение автомобиля «Жигули»; и далее не забывал о своей названной сестре.
7 Подземная тюрьма-темница в средней Азии.
8 Со слов Зиненко М. И.
12.04.2010 г.
