Город мой, ты в сердце моем… Взгляд с высоты уцелевшего террикона
Степной человек
Собирателю донбасских фольклорных образов не позавидуешь. Отжив отпущенные Богом дни, ушло в предание поколение, помнившее штейгеров, урядников, коногонов и прочих горномастеровых людей. И вот уже добрую треть столетия нет во мне «обретения благодати» от общения со старцем патриаршего вида, подлинного старожила и трударя каменноугольных недр. Но о жизни прежних углекопов нет-нет, да напомнит найденная где-нибудь кирка, изувеченная временем лампа - «вольфа», или фрагмент гармоники – этой музыкальной дивы хмельных собачевок и нахаловок.
В конце 40-х годов, в запыленных сараюшках, в сомнищах дедовских утилей еще можно было обнаружить диковинные предметы и «штучки» немыслимого предназначения. Пылились раструбы граммофонов, дымогарные утюги и самовары, затейливые коробочки и штафирки с ангелочками, точеная узорчатая утварь. Весь этот уже чужеродный ретро-хлам вызывал чувство легкой печали о чьих-то минувших радостях, осевших на донышке графинчиков невообразимо изысканного стекольного дутья.
Сегодняшнему человеку, придавленному мощью современного конформизма непонятно, например, чувство обывателя складирующего упомянутое хламье, и он даже не догадывается, что всякая вещь была спутницей владельца по дороге его жизни.
Недавно в степи, в приличном отдалении от индустриальных шумов «сподобился» мне среди трав и прочего полевого цветения хрыч-козопас, годами постарше меня самого. Незорко призирая за рогатой своей паствой, отвечал на мои расспросы ёрнически, как бы намекая: - а не пошел бы ты… Тут же рядом – террикончик горбатенький и развалины. – Что-то здесь не так, - думаю.
- Дед! А ведь ты не коз тут пасешь, а свою молодость! Я же тебе – помеха. От такого попадания в точку передернуло степного человека, зато потом была светлая и тягучая медовость беседы про шахтерское бытиё приснопамятное и нынешнее. Ах, до чего же мудры и словоохотливы бывают старцы, в момент истины, когда нисходит на них «стих» собственных воспоминаний: - Ещё до войны тут была шахта. Вон там чуть левее, где из земли торчит бетонная стойка – погрузка. Подъемная машина – здесь, а вот тут, где мы сидим – конюшня и кузня. Потом он говорит про войну, про то, как страшно кричали рудничные бабы и перепуганные дети, когда, уходя, наши взрывали шахту-кормилицу. Говорил про молодого себя, про послевоенное время и свою кроткую половину с редким именем Модеста.
Поднявшись на террикон, глядели мы на Кадиев-град издалека и свысока даже, а слева от нас распростерлись головиновские пашни, справа 2-5-каменский погост, внизу же стремительная, почти горная речка – Смолянка. С почтенного отдаления я гляжу на мой город. Вот он огромный, многодышащий, и сколько же сейчас в нем движения, страстей, трудового кипения. Серой многоэтажной громадой высится здание Института, извиваются ленты улиц, отлично различимы «колесо обзора», четыре маяка стадиона, прочие узнаваемые дома и достопримечательности.
- А знаешь, ты, - говорит козопас, - что настоящего донбасского шахтера уже нет и в помине?
- Как так нет? – переспрашиваю.
И он стал говорить странные слова, в которые трудно верилось.
- Ты помнишь, - нашептывал он мне, - какие были прежде шахтерские каски? В таких касках нас шахтеров узнавала вся страна. Когда же появились круглые, стало неясно: шахтер это, строитель или металлург. Это раз! Второе! На рудниках и на шахтерских окраинах больше не заливаются гармошки. И третье, самое главное. Везде и повсюду перестали удивляться, когда человек говорит, что работает под землей. Пропала доблесть. Раньше лезть в шахту было азартно, лихо. Бывало вылезешь, идешь, блестят одни глаза и зубы. Народ дивится. Детишки орут: шахтеры, шахтеры! Кругом слава, почет…
Оспаривать его означало бы быть к нему неуважительным, и я соглашался. Наверное, он не понимал, что замер во времени Он ругал дни, на которые пришлась его старость. Я спросил у него, когда цветы были ярче – в прошлом, или сейчас. Он понял подковырку. Однако на прощанье сказал: - ты заметил, что дожди стали редки, а земля не пускает пар?
О, эта наблюдательность стариков! Как остро чувствуют они ослабление и поломки всеобщего духа в природе и в людях, догадываясь о причинах бесплодия земель, о капитуляции неустойчивых истин, мощью своего опыта посрамляя нас полузнаек законов хода планетарного маятника.
Меня тянет приходить на позабытые Богом и начальством загородные места, где еще в николаевских казармах доживают век «катакомбные люди», где в заброшенных клубах – тлен и мерзость запустения, а подача воды отмечается, как событие. Они – эти бывшие шахтерские люди, отвыкшие еще раньше от церквей, а теперь уже и от клубов живут себе и живут, привыкая к современным ритмам и невеселым новостям, как к неизбежной ненасти, исходящей от телеящиков и зубастых инфляций. В одном таком дому, покрытом красной черепицей я знаю двух подруг, сумма лет которых приближается к двумстам. По вечерам, обнявшись, они поют слабеющим голосом песни. Разные. Про рябину, Катюшу, скалистые горы, Самару-городок и прекрасную маркизу.
В двадцатые годы они уже бегали на Алмазную, чтобы после митинга в честь отправки угля замерзающей Москве, мелком вывести на вагоне свои имена. В спасительном топливе была доля и их труда. В начале тридцатых они выдали на поверхность шестерых задохнувшихся в забое, среди которых одна узнала брата, другая – любимого человека. В ненастные сороковые рубили уголь на крутопадающих пластах. Мне хочется когда-нибудь им, оглохшим от громовых ударов их сурового века, им поющим, считающим уныние и скорбь величайшим евангелистским грехом сказать, что они святы канонизацией моего к ним чувства; что я горд за свое с ними землячество.
Терриконы
Моя слабость и давняя привязанность – это испещренные потоками ливней и оползнями терриконы. Мне всегда без особых усилий удавалось взбираться на их вершины, чего не делаю сейчас по причине умножения лет. Я знаю, что всякий террикон является условным памятником шахтерскому труду. Где-то я читал, что рабы древнего Египта, воздвигая пирамиду, глядели на них с ненавистью, провоцируя этим на тысячелетия темную энергетику. В Донецкой степи такое не мыслимо. В сознании горняка – это что-то более значимое, чем просто породная насыпь. В своих окрестах я знаю около сотни больших и малых отвалов. Молодых и старых.
Терриконы – это моя привязанность, моя палитра, моя патриотическая муза. Светлыми августовскими ночами они перешептываются со звездами и пересказывают друг другу сказы и бывальщины старого Донбасса. Именно с вершины терриконов я впервые увидел большие пути и перепутья, ведущие в потаенные дебри балок и глубоких оврагов. Увидев с высоты городской рельеф, я понял, как он неровен и шероховат. Чего стоит только одна Чутянская впадина, или Борисовский геологический разлом, известный выходом на поверхность угольных пластов. Такой же выход можно увидеть и в северной загородной части Стаханова у старой каменоломни.
Кстати, это отсюда брали песчаный камень на строительство домов и прочих сооружений. Из песчаника построены трест «Кадиевуголь», поликлиника, техникум, поверхностные сооружения шахт и заводов, улицы Мичурина, Трамвайная, Ордженикидзе, Паркомунны и многое другое. В 1954 году мне рассказывал старик Зарочинцев, как трудна была работа каменотесов. Начиная с 1900 года Кадиевка разрасталась и камня требовалось все больше и больше. Городское начальство решило заложить рядом с Алмазнянской металлургической домной кирпичный завод. И тогда быть бы нашей Кадиевке со своим кирпичом, благо южнее Лозовой Павловки пропасть залежей обжиговой глины. Но тут грянула Первая мировая война, а затем – Октябрьский переворот.
Музыка обязана быть красивой
Когда очень долго живешь в Донбассе, да к тому же, если он твоя родина, да еще если всем сердцем привязан к этому краю, то такое малым не покажется и дорогого стоит. Поверьте, - Кадиевка, ее окресты и поля, холмы и овраги, ручьи и посадки для меня – великое чудо, необыкновенность и непреходящее удивление. Случается, что моя бродячая душа совершает внезапные вылазки в степь, в травы, в дожди, в снега и туманы, в осень, в весну. Тогда многое, многое можно отыскать в степи и в собственной душе:
В полях за городом можно конечно сочинить стих, можно привлечь к себе массу творческих ассоциаций, можно неожиданно столкнуться с большой степной птицей, байбаком, лисой, полозом, или с дебильной башкой камянной бабы, принимающей различные расцветки в зависимости от состояния дня, - и все это потом прокручивать, вернувшись в теснину домашних стен. И бывает особенная удача, когда кругом тихо, когда не просачиваются оглушающие ритмы нечестивой музыки, или пение парня из соседского подъезда, усвоившего всего два аккорда. Эй вы там! Кто к нему поближе! Объясните парню, что музыка обязана быть красивой…
*Кадиевка – старое название города Стаханова Луганской области
Собирателю донбасских фольклорных образов не позавидуешь. Отжив отпущенные Богом дни, ушло в предание поколение, помнившее штейгеров, урядников, коногонов и прочих горномастеровых людей. И вот уже добрую треть столетия нет во мне «обретения благодати» от общения со старцем патриаршего вида, подлинного старожила и трударя каменноугольных недр. Но о жизни прежних углекопов нет-нет, да напомнит найденная где-нибудь кирка, изувеченная временем лампа - «вольфа», или фрагмент гармоники – этой музыкальной дивы хмельных собачевок и нахаловок.
В конце 40-х годов, в запыленных сараюшках, в сомнищах дедовских утилей еще можно было обнаружить диковинные предметы и «штучки» немыслимого предназначения. Пылились раструбы граммофонов, дымогарные утюги и самовары, затейливые коробочки и штафирки с ангелочками, точеная узорчатая утварь. Весь этот уже чужеродный ретро-хлам вызывал чувство легкой печали о чьих-то минувших радостях, осевших на донышке графинчиков невообразимо изысканного стекольного дутья.
Сегодняшнему человеку, придавленному мощью современного конформизма непонятно, например, чувство обывателя складирующего упомянутое хламье, и он даже не догадывается, что всякая вещь была спутницей владельца по дороге его жизни.
Недавно в степи, в приличном отдалении от индустриальных шумов «сподобился» мне среди трав и прочего полевого цветения хрыч-козопас, годами постарше меня самого. Незорко призирая за рогатой своей паствой, отвечал на мои расспросы ёрнически, как бы намекая: - а не пошел бы ты… Тут же рядом – террикончик горбатенький и развалины. – Что-то здесь не так, - думаю.
- Дед! А ведь ты не коз тут пасешь, а свою молодость! Я же тебе – помеха. От такого попадания в точку передернуло степного человека, зато потом была светлая и тягучая медовость беседы про шахтерское бытиё приснопамятное и нынешнее. Ах, до чего же мудры и словоохотливы бывают старцы, в момент истины, когда нисходит на них «стих» собственных воспоминаний: - Ещё до войны тут была шахта. Вон там чуть левее, где из земли торчит бетонная стойка – погрузка. Подъемная машина – здесь, а вот тут, где мы сидим – конюшня и кузня. Потом он говорит про войну, про то, как страшно кричали рудничные бабы и перепуганные дети, когда, уходя, наши взрывали шахту-кормилицу. Говорил про молодого себя, про послевоенное время и свою кроткую половину с редким именем Модеста.
Поднявшись на террикон, глядели мы на Кадиев-град издалека и свысока даже, а слева от нас распростерлись головиновские пашни, справа 2-5-каменский погост, внизу же стремительная, почти горная речка – Смолянка. С почтенного отдаления я гляжу на мой город. Вот он огромный, многодышащий, и сколько же сейчас в нем движения, страстей, трудового кипения. Серой многоэтажной громадой высится здание Института, извиваются ленты улиц, отлично различимы «колесо обзора», четыре маяка стадиона, прочие узнаваемые дома и достопримечательности.
- А знаешь, ты, - говорит козопас, - что настоящего донбасского шахтера уже нет и в помине?
- Как так нет? – переспрашиваю.
И он стал говорить странные слова, в которые трудно верилось.
- Ты помнишь, - нашептывал он мне, - какие были прежде шахтерские каски? В таких касках нас шахтеров узнавала вся страна. Когда же появились круглые, стало неясно: шахтер это, строитель или металлург. Это раз! Второе! На рудниках и на шахтерских окраинах больше не заливаются гармошки. И третье, самое главное. Везде и повсюду перестали удивляться, когда человек говорит, что работает под землей. Пропала доблесть. Раньше лезть в шахту было азартно, лихо. Бывало вылезешь, идешь, блестят одни глаза и зубы. Народ дивится. Детишки орут: шахтеры, шахтеры! Кругом слава, почет…
Оспаривать его означало бы быть к нему неуважительным, и я соглашался. Наверное, он не понимал, что замер во времени Он ругал дни, на которые пришлась его старость. Я спросил у него, когда цветы были ярче – в прошлом, или сейчас. Он понял подковырку. Однако на прощанье сказал: - ты заметил, что дожди стали редки, а земля не пускает пар?
О, эта наблюдательность стариков! Как остро чувствуют они ослабление и поломки всеобщего духа в природе и в людях, догадываясь о причинах бесплодия земель, о капитуляции неустойчивых истин, мощью своего опыта посрамляя нас полузнаек законов хода планетарного маятника.
Меня тянет приходить на позабытые Богом и начальством загородные места, где еще в николаевских казармах доживают век «катакомбные люди», где в заброшенных клубах – тлен и мерзость запустения, а подача воды отмечается, как событие. Они – эти бывшие шахтерские люди, отвыкшие еще раньше от церквей, а теперь уже и от клубов живут себе и живут, привыкая к современным ритмам и невеселым новостям, как к неизбежной ненасти, исходящей от телеящиков и зубастых инфляций. В одном таком дому, покрытом красной черепицей я знаю двух подруг, сумма лет которых приближается к двумстам. По вечерам, обнявшись, они поют слабеющим голосом песни. Разные. Про рябину, Катюшу, скалистые горы, Самару-городок и прекрасную маркизу.
В двадцатые годы они уже бегали на Алмазную, чтобы после митинга в честь отправки угля замерзающей Москве, мелком вывести на вагоне свои имена. В спасительном топливе была доля и их труда. В начале тридцатых они выдали на поверхность шестерых задохнувшихся в забое, среди которых одна узнала брата, другая – любимого человека. В ненастные сороковые рубили уголь на крутопадающих пластах. Мне хочется когда-нибудь им, оглохшим от громовых ударов их сурового века, им поющим, считающим уныние и скорбь величайшим евангелистским грехом сказать, что они святы канонизацией моего к ним чувства; что я горд за свое с ними землячество.
Терриконы
Моя слабость и давняя привязанность – это испещренные потоками ливней и оползнями терриконы. Мне всегда без особых усилий удавалось взбираться на их вершины, чего не делаю сейчас по причине умножения лет. Я знаю, что всякий террикон является условным памятником шахтерскому труду. Где-то я читал, что рабы древнего Египта, воздвигая пирамиду, глядели на них с ненавистью, провоцируя этим на тысячелетия темную энергетику. В Донецкой степи такое не мыслимо. В сознании горняка – это что-то более значимое, чем просто породная насыпь. В своих окрестах я знаю около сотни больших и малых отвалов. Молодых и старых.
Терриконы – это моя привязанность, моя палитра, моя патриотическая муза. Светлыми августовскими ночами они перешептываются со звездами и пересказывают друг другу сказы и бывальщины старого Донбасса. Именно с вершины терриконов я впервые увидел большие пути и перепутья, ведущие в потаенные дебри балок и глубоких оврагов. Увидев с высоты городской рельеф, я понял, как он неровен и шероховат. Чего стоит только одна Чутянская впадина, или Борисовский геологический разлом, известный выходом на поверхность угольных пластов. Такой же выход можно увидеть и в северной загородной части Стаханова у старой каменоломни.
Кстати, это отсюда брали песчаный камень на строительство домов и прочих сооружений. Из песчаника построены трест «Кадиевуголь», поликлиника, техникум, поверхностные сооружения шахт и заводов, улицы Мичурина, Трамвайная, Ордженикидзе, Паркомунны и многое другое. В 1954 году мне рассказывал старик Зарочинцев, как трудна была работа каменотесов. Начиная с 1900 года Кадиевка разрасталась и камня требовалось все больше и больше. Городское начальство решило заложить рядом с Алмазнянской металлургической домной кирпичный завод. И тогда быть бы нашей Кадиевке со своим кирпичом, благо южнее Лозовой Павловки пропасть залежей обжиговой глины. Но тут грянула Первая мировая война, а затем – Октябрьский переворот.
Музыка обязана быть красивой
Когда очень долго живешь в Донбассе, да к тому же, если он твоя родина, да еще если всем сердцем привязан к этому краю, то такое малым не покажется и дорогого стоит. Поверьте, - Кадиевка, ее окресты и поля, холмы и овраги, ручьи и посадки для меня – великое чудо, необыкновенность и непреходящее удивление. Случается, что моя бродячая душа совершает внезапные вылазки в степь, в травы, в дожди, в снега и туманы, в осень, в весну. Тогда многое, многое можно отыскать в степи и в собственной душе:
Я тонул в цветочном изобилии,
На ромашках желтых ворожил,
А вдали за маревом ходили
Чередой степные миражи.
И за бурной, за Смолянкой речкой
Глубоко меня, до самых слез.
Тронула нечаянная встреча
С рощицей из хвои и берез.
Я распевы утра тихо слушал,
И стоял смущенно на ветру
Западала мягко в мою душу
Милая есененская грусть.
А я счастлив был до бесконечности,
И за степь свою приятно горд,
Что нашел в краю своем Донецком
Островок рязанщины его.
На ромашках желтых ворожил,
А вдали за маревом ходили
Чередой степные миражи.
И за бурной, за Смолянкой речкой
Глубоко меня, до самых слез.
Тронула нечаянная встреча
С рощицей из хвои и берез.
Я распевы утра тихо слушал,
И стоял смущенно на ветру
Западала мягко в мою душу
Милая есененская грусть.
А я счастлив был до бесконечности,
И за степь свою приятно горд,
Что нашел в краю своем Донецком
Островок рязанщины его.
В полях за городом можно конечно сочинить стих, можно привлечь к себе массу творческих ассоциаций, можно неожиданно столкнуться с большой степной птицей, байбаком, лисой, полозом, или с дебильной башкой камянной бабы, принимающей различные расцветки в зависимости от состояния дня, - и все это потом прокручивать, вернувшись в теснину домашних стен. И бывает особенная удача, когда кругом тихо, когда не просачиваются оглушающие ритмы нечестивой музыки, или пение парня из соседского подъезда, усвоившего всего два аккорда. Эй вы там! Кто к нему поближе! Объясните парню, что музыка обязана быть красивой…Евгений Коновалов, специально для «Городка»
*Кадиевка – старое название города Стаханова Луганской области
Коментарів 6