Наш Стаханов
Роман-эссе, продолжение (третья часть)
Сказал Евдохе: «Уйду в забойную лаву. Шабаш! Напрыгался на подземном транспорте. Будя»! Ей – что ж…. Делай, как знаешь – говорит. Время тяжелое. Год тридцать третий. Ржаные высевки, драгоценный сахарин. Как бы жилось, если б не ее кулинарные фортели? Ни с чего может такого задать – поешь, обалдеешь. Мастерица! Хорошая бабенка. Из цыган, но оседлых. Надрывал меха своей гармошечки под ее окном, прилетевшей с Выборгской стороны на Донбасс модной песнею:
Крутится, вертится шар голубой,
Крутится, вертится по мостовой
Крутится, вертится хочет упасть,
Кавалер барышню хочет украсть.
Взял ее нахрапом, перепуганную насмерть его чувственным хамством. А может любовью. Хватанул с неба звезду и… убег. Положил около сердца. В лавах, на тяжких угольных пластах тиранил себя приступами забойного азарта до мозолей кровавых, до судорожной ломоты и отходил уже под тугой и горячей банной струей, когда смывал с тела и лица слоеный угольный грим.
- Алексей Григорьевич! Алексей Григорьевич! Ты только послушай меня сюда! Помню я тоже чуток довоенное время, а больше всего жуть «погиблых гудков». Как взревет такой, окаянный – знай, - стряслось что-то страшное. Гудок плывет над городом или рудником угрюмо так и зловеще. Смертельно. Останавливаются идущие. Чутким ухом ловят: - Это на «Каменке», или на «Бежановской», или еще где-нибудь. У всякой шахты своя трубная голосина. И тогда толпы женщин, детей и людей причастных к шахте бегут. На тревожный зов бегут. А у ствола – тьмища народу. Покинув рабочие места, прибежали с откатки, с выборки и погрузки. Тут и конторские, и милиция, машины спасательные, «пожарные», легковушки и обязательный НКВДешный «воронок», и голос в рупор стальной и строгий: «Граждане! Товарищи! Именем Советской власти мы постановляем не создавать паники, соблюдать порядок и спокойствие»!
Рупор все говорит, говорит, а женщины лезут напролом и уже слышится чей-нибудь умоляющий голос:
- Федю, Федю Зарайского не видели?!...
- А Ивана Семеновича с четвертого?… А Григория Мерцалова?.…
И вот уже несут на носилках, но не узнать, кого это несут. Тела и лица их завернуты простыней…. И в ту же минуту над всем этим снова зависает тяжелое рыдание гудка. Шесть раз. Такой порядок….
…Спросила однажды Дуся: «А как там? Страшно»? А ты ответил ей на это только одним словом: «Привычка». Зачем ей знать?
- Может уйдешь? – не унималась она.
- Ольга Лаврова говорит, что очень опасно. Насыпщица с «Никанора».
- Дура она…. Да, что это с тобой?
Полезла Евдокия в сундучок. Вытащила книжечку. Вот! Стала читать. Медленно, как могла.
«Отец и сын работали в шахте. Маленький рыжий Мотька помогал отцу. Отец и сын лежали на спинах и обушками долбили уголь. Над их головами висел тусклый фонарь. И вдруг по шахте прошел страшный гул, потрясший земные недра. Рыжий Мотька прижался к отцу. Земля дрожала. Отец поспешно полез к выходу. Глыба земли, оторвавшись сверху, упала на отца, похоронив его под собою. Маленький Мотька бросился ему на помощь. Земля все сыпалась и падала сверху. Мальчик откапывал отца своими слабенькими руками. Он плакал, кричал и задыхался. Ногти сорвались с его пальцев»….
- Не надо! Перестань, - закричал тогда ты на жену. – Где ты это взяла?! дай-ка сюда! Ну, верно! Дооктябрьская ересь! – Но такое случается при любом режиме, - строго сказала жена-цыганка.
- При любом режиме…
Ходил по Ирминке спозаранку клубный активист Моршин. Под мышкой пук бумаги. В котелке – клейстер и щетинистое мазило. Подойдет к столбу, квацанет жидко и наклеет. Еще пригладит ладошкой.
Товарищи рабочие!
Приходите на общее шахтное собрание. Речь о текущем моменте рудника вцелом. Приглашаются домохозяйки, жильцы, посторонние граждане, женотдел, служащие медсантруда, школ и коопторга. В итоге – фильма. Шахтпартком.
- Мне памятно это собрание – сказал бронзовый человек. Там я впервые увидел Петрова. Но сначала говорил Зозуля Яков. Что-то про отставание по добыче, об авариях на компрессорах и водоотливе.
- Ты лучше скажи, когда дашь в дома электричество! Что не будет, да?!
Помню, как бестолковое бабье попёрло ребятню к директорскому столу, что-то кричали, несли всякий вздор, показывали струпья на головах у детишек. С мест выкрикивали непонятно что. И уже совсем под занавес пришел незнакомый человек и присел в уголке. Слушал молча. Что-то писал в бумаги. Когда начшахты закончил он встал и сказал негромко: «Зовут меня Петров. Направлен на шахту партией большевиков ставить жизнь трудового горнячества на платформу социализма».
Получил из деревни весточку от сестер. «Здравствуй братец родименький, Алеша! Во-первых строках нашего письма сообчаем, что все мы живы и здоровы, чего и тебе желаем от нашего вежливого к тебе поклону. Спасибо, братец родименький за помощь. Деньгу твою передал на Михайлов день Хлопцев Артемий Дмитриев сын тех, что погорельцы из-под Ельцу на Плотах. Спасибо тебе, братец, с тем же поклонствием, а то бы совсем нам худое житье. Тут недород и недоедают все и бегут отсель куда ни глядя. На Москву, в Ефремов, в Тулу, а кто и в Борисо-Глебск. Там, брешут, сытнее. Убегли бы все, да не пущают. Коллективизация. Не дают кумент. Вот и все. Доброго тебе здоровья на многая лета. Поклон супруге и деткам. Твои единокровные Ольга, Полина».*
*Скопировано с оригинала (прим – автора)
Был день воскресный, день скучный, оттепельный с побежалостью ручьев и грохотом воронья учуявшего скорую весну. Впивались те ручьи в сугробные толщи и змеисто неслись к низинам. Стоял Алексей. Так просто стоял. Слушал мир. И шел человек новый, - своим путем. Поравнявшись, сказал:
- Ты!
- Ну, я! – ответил Стаханов, и улыбнулся тот человек, и отчего-то засмеялся Стаханов, как умел смеяться только он. Одними зубами, - Узнал тебя по вчерашней общешахтной сходке. Со мной пойдешь?
- Куда, зачем?
- Поглядеть, как живут. Потолкуем.
- Слышь, Петров, а что знаешь ты, чего не знают остальные? Проповедник ты, что ли? Не сектантский ли обычай шастать по углам….
- Если хочешь, то – проповедник! Знаешь, если по-честному, то «Завет ветхий» и Марксовский «Капитал» - самые нескушные на свете книги. Сказал и засмеялся заумно.
…Развороши память, Алексей Григорьевич. Вспомни как тогда шли вы с Петровым нагибаясь черными садами, постукивая в дверные скобы жилищ угольщиков, и был для Алексея в том тупой и недоумевающий процесс, похожий на глупость свершаемую по воле поводыря. …Вышла шахтерская дочка, изувеченная и скрюченная болезнью уродка, перепугалась и сникла, должно быть устыдясь своего страхолюдия.
- Зайти можно? Родитель дома?
- Дома, дома, – донесся из жилой норы бас, а вслед за этим показался и сам хозяин, лохматый верзила, и потом уже жена с кисло-сладким лицом. Ни с того, ни с сего заявила: «Я Ульяна Васильевна».
- Беги, - коротко приказал ей муж.
- А соседи кто?
- Как кто? …Егор Фаддеев. Черныш Филька, Енгуразов Абдул – все крепиля, коногоны, - еще бутчик Селютин Иван, еще лесогон Гупкало – все мы тут рядом.
- Позвать можно?
- Чего ж, коли надоть…
- Ну, зови, - сказал Петров.
Хозяйка явилась скоро. Притащила чего-то разливанного в большом стекле. Пошепталась с хозяином и снова спорхнула.
…Пришли, слегка смущаясь. Уселись кое-как в теснотищи несказанной. Зачем позваны, по какому случаю – им необъяснимо. Порезали хлебца.
- Ну, что, братва, по махонькой, что ль?
- Стаканчик есть?
- А как же! Стаканчик для шахтера святая посудина! Будет сейчас и цыбулька и пилюсточка найдется.
- А что сие?
- Не ел, что ли. Это сквашенный в кадушке капустный листок с яблоком и морквой…. А вот яблочко, погляди-ка! - Вытащили. Разглядывали несуразное, большое и твердое, как кулак драчуна. Наполнили. – За шахту-кормилицу, аллилуйя! - Смаху дернули быстро, взаглот и разом…
Крякнули. Потерли руки, не закусывая набулькали еще. После третей стали шамать, но вяло. Глаза увлажнились, огляделись, загудели вначале робко, но опосля бойче.
Кто был посмелей, спросил:
- На партработу, значит, прислан? Это хорошо! Потому у меня к тебе вопрос. Скажи, от свержения Романова, сколь годов прошло? Правильно, уже семнадцать. И что же мне дала новая власть? А ничего. Как жил я на Собачевке, так и живу. И батьку свово отсель вынес, и меня с эктой дыры вынесут. В шахте, как было, так и есть. Далее: как стояла кругом умственная тьма, так она и по сей день. Ликбезы ваши – это хреновая пуговка от большой грамоты. Кругом грязь, пьянь, матерщина и нищета. Что будете делать, если, скажем, еще с десяток лет вот так…. Как ты, партия, такое пояснишь?
- Я-то поясню, поймешь ли? Ты Пушкина читал, дядя?
- Во дает! Я ему про Фому, а он про Ерему. При какой жопе тут Пушкин?
- Нет, ты послушай, браток! Есть где-то у него слова такие…. Дословно не скажу, но смысл таков: «Всякая держава богатеет, когда свой продукт имеет». Вдумайся, голова, - бедны сейчас мы очень, чтоб жить на широкий сапог! Культура, ведь, она тоже от изобилия и достатка. А потому, вся штука в том, чтоб богатеть, упираться надо. Работать то есть. Денно, нощно, крепко, умно и с охотою. К тому партия и зовет.
- Вспомни Алексей Григорьевич, как бывало, сгонишь ты угольную «полоску» в своем уступе, выедешь из шахты и слоняешься по комбинату. Домой не спешишь, потому что лампу вне положенного времени сдавать нельзя. Табельщица запишет «ранний выезд». Тихонько подымишься на второй этаж, откроешь «партийную» дверь, а там – Костя. Все что-то пишет, или читает. Если кто есть, замахает руками – уйди, мол, некогда. А когда один, улыбается товарищески – заходи, Леша! На столе у него кипа газет, а в них – новостей прорва. Со всего света. Но бывает не в духе Петров Костя. Ты помнишь, Стаханов, как, однажды набросившись на тебя, даже закричал: «Ну скажи, ну посоветуй, что мне уже с ними делать?! Ты же знаешь, они же все из твоей братии. Ты ж к ним ближе! Они, они…. Это ж прямо саботаж, или сговор»!
- О ком ты, что случилось?
- О прогульщиках. Сейчас принесли сводку. За месяц по шахте совершенно восемьсот шестьдесят прогулов. Помножь на восемь. Получается около семи тысяч потерянных нормированных часов. Гнать их нельзя. Есть тихая директива. Но что-то делать же надо! План по добыче за май обрушен. Да если бы только они. Все одно к одному. Аварии, простои…. Лёшь, понимаешь, невесело мне…
- Алексей Григорьевич, я вижу ты хочешь говорить о Петрове много и прочувственно? – Да я хочу говорить о Петрове прочувственно и много, как говорят о товарище по жизни. Вначале я думал – он слаб. Своею улыбчивостью и простотой. Но как-то раз из его дверей услышал: «Ты позоришь звание партийца, - строго выговаривал Петров. Вчера сюда приходила жена рабочего Ганифулина, и рассказала, как ты унизил их семью, посмеявшись над национальной особенностью. Это позор! Ты забываешь, партиец Малкин, в какой стране живешь! За такие номера чистят из партии! Вот тебе книжка. Это «Вопросы национальной политики СССР». Прочти от корки до корки. Я проверю. Иди»! Впервые в голосе Петрова я уловил сталь.
В июле тридцать пятого сказал мне Петров кратко: «Зайди». Сказано было необычно. По-моему, даже торжественно. Прозвучало как приглашение на небеса. Прихожу.
- Слышал я, - говорит парторг, - что бегаешь ты, Алексей, на курсы изучать отбойный. -
- Уже отбегал, Костя, месяца полтора тому. Рубаю во-всю. Хорошая придумка – этот молоток!
- Это здорово, - сказал Костя. Покопался в столе, достал смятую газету. – Почитаешь дома, только очень внимательно. Очень!
Развернул. Оказалось «Правда» за 1932 год. Немало удивился. Прочел статью горловского забойщика Изотова Никиты. Герой! Здорово обушком машет. Пятьдесят тонн за смену. Научает этому других, как нужно, только с наименьшей усталостью сил. Почитал еще. Что-то вздремнулось. Видятся мне шахтные горизонты, сквозь толщу породы вижу чернеющие пласты. Брать их надо, брать! Жаждут их паровозы и фабрики, мартены и корабли – нечем им больше кормиться. Республике позарез нужен этот черный промышленный хлеб. Прокинулся. В голове Бог знает что: бедные деревни, голодающие толпы, захолустные землянки шахтеров, скверно одетые люди и все это – моя страна. Нет, нет! Будет она светла и богата, если есть такие, как Изотов и Костя Петров.
Через пару дней притащил газетку назад, а главный партиец шахтный говорит:
- Все понял? Что ты понял?
- Стране уголь нужен и чтоб много, по самую завязку.
- Значит, до всего не дошел.
- А, что?...
- Перекрыть Изотова требуется, да так, чтоб не с двух, а трехзначной цифирью, чтоб по всем каулкам державы про это гром был, а может даже и за морями. Но и этого мало. Надо, пример другим дать, чтоб всякому захотелось не последним в труде быть. Движение нужно. Большое и сильное движение по всей стране. Постой, Алеша, не все еще. Изотов рубил как? Обушком и в одиночку. А надо что? Чтоб один рубит, а за ним крепиля идут…. Представляешь, как добыча пойдет?!
Сказал это Петров и пристально в глаза поглядел, со значением. Так глядят, когда чего-то еще не договаривают. Очень главного….
Продолжение следует
Сказал Евдохе: «Уйду в забойную лаву. Шабаш! Напрыгался на подземном транспорте. Будя»! Ей – что ж…. Делай, как знаешь – говорит. Время тяжелое. Год тридцать третий. Ржаные высевки, драгоценный сахарин. Как бы жилось, если б не ее кулинарные фортели? Ни с чего может такого задать – поешь, обалдеешь. Мастерица! Хорошая бабенка. Из цыган, но оседлых. Надрывал меха своей гармошечки под ее окном, прилетевшей с Выборгской стороны на Донбасс модной песнею:
Крутится, вертится шар голубой,
Крутится, вертится по мостовой
Крутится, вертится хочет упасть,
Кавалер барышню хочет украсть.
Взял ее нахрапом, перепуганную насмерть его чувственным хамством. А может любовью. Хватанул с неба звезду и… убег. Положил около сердца. В лавах, на тяжких угольных пластах тиранил себя приступами забойного азарта до мозолей кровавых, до судорожной ломоты и отходил уже под тугой и горячей банной струей, когда смывал с тела и лица слоеный угольный грим.
- Алексей Григорьевич! Алексей Григорьевич! Ты только послушай меня сюда! Помню я тоже чуток довоенное время, а больше всего жуть «погиблых гудков». Как взревет такой, окаянный – знай, - стряслось что-то страшное. Гудок плывет над городом или рудником угрюмо так и зловеще. Смертельно. Останавливаются идущие. Чутким ухом ловят: - Это на «Каменке», или на «Бежановской», или еще где-нибудь. У всякой шахты своя трубная голосина. И тогда толпы женщин, детей и людей причастных к шахте бегут. На тревожный зов бегут. А у ствола – тьмища народу. Покинув рабочие места, прибежали с откатки, с выборки и погрузки. Тут и конторские, и милиция, машины спасательные, «пожарные», легковушки и обязательный НКВДешный «воронок», и голос в рупор стальной и строгий: «Граждане! Товарищи! Именем Советской власти мы постановляем не создавать паники, соблюдать порядок и спокойствие»!
Рупор все говорит, говорит, а женщины лезут напролом и уже слышится чей-нибудь умоляющий голос:
- Федю, Федю Зарайского не видели?!...
- А Ивана Семеновича с четвертого?… А Григория Мерцалова?.…
И вот уже несут на носилках, но не узнать, кого это несут. Тела и лица их завернуты простыней…. И в ту же минуту над всем этим снова зависает тяжелое рыдание гудка. Шесть раз. Такой порядок….
…Спросила однажды Дуся: «А как там? Страшно»? А ты ответил ей на это только одним словом: «Привычка». Зачем ей знать?
- Может уйдешь? – не унималась она.
- Ольга Лаврова говорит, что очень опасно. Насыпщица с «Никанора».
- Дура она…. Да, что это с тобой?
Полезла Евдокия в сундучок. Вытащила книжечку. Вот! Стала читать. Медленно, как могла.
«Отец и сын работали в шахте. Маленький рыжий Мотька помогал отцу. Отец и сын лежали на спинах и обушками долбили уголь. Над их головами висел тусклый фонарь. И вдруг по шахте прошел страшный гул, потрясший земные недра. Рыжий Мотька прижался к отцу. Земля дрожала. Отец поспешно полез к выходу. Глыба земли, оторвавшись сверху, упала на отца, похоронив его под собою. Маленький Мотька бросился ему на помощь. Земля все сыпалась и падала сверху. Мальчик откапывал отца своими слабенькими руками. Он плакал, кричал и задыхался. Ногти сорвались с его пальцев»….
- Не надо! Перестань, - закричал тогда ты на жену. – Где ты это взяла?! дай-ка сюда! Ну, верно! Дооктябрьская ересь! – Но такое случается при любом режиме, - строго сказала жена-цыганка.
- При любом режиме…
Ходил по Ирминке спозаранку клубный активист Моршин. Под мышкой пук бумаги. В котелке – клейстер и щетинистое мазило. Подойдет к столбу, квацанет жидко и наклеет. Еще пригладит ладошкой.
Товарищи рабочие!
Приходите на общее шахтное собрание. Речь о текущем моменте рудника вцелом. Приглашаются домохозяйки, жильцы, посторонние граждане, женотдел, служащие медсантруда, школ и коопторга. В итоге – фильма. Шахтпартком.
- Мне памятно это собрание – сказал бронзовый человек. Там я впервые увидел Петрова. Но сначала говорил Зозуля Яков. Что-то про отставание по добыче, об авариях на компрессорах и водоотливе.
- Ты лучше скажи, когда дашь в дома электричество! Что не будет, да?!
Помню, как бестолковое бабье попёрло ребятню к директорскому столу, что-то кричали, несли всякий вздор, показывали струпья на головах у детишек. С мест выкрикивали непонятно что. И уже совсем под занавес пришел незнакомый человек и присел в уголке. Слушал молча. Что-то писал в бумаги. Когда начшахты закончил он встал и сказал негромко: «Зовут меня Петров. Направлен на шахту партией большевиков ставить жизнь трудового горнячества на платформу социализма».
Получил из деревни весточку от сестер. «Здравствуй братец родименький, Алеша! Во-первых строках нашего письма сообчаем, что все мы живы и здоровы, чего и тебе желаем от нашего вежливого к тебе поклону. Спасибо, братец родименький за помощь. Деньгу твою передал на Михайлов день Хлопцев Артемий Дмитриев сын тех, что погорельцы из-под Ельцу на Плотах. Спасибо тебе, братец, с тем же поклонствием, а то бы совсем нам худое житье. Тут недород и недоедают все и бегут отсель куда ни глядя. На Москву, в Ефремов, в Тулу, а кто и в Борисо-Глебск. Там, брешут, сытнее. Убегли бы все, да не пущают. Коллективизация. Не дают кумент. Вот и все. Доброго тебе здоровья на многая лета. Поклон супруге и деткам. Твои единокровные Ольга, Полина».*
*Скопировано с оригинала (прим – автора)
Был день воскресный, день скучный, оттепельный с побежалостью ручьев и грохотом воронья учуявшего скорую весну. Впивались те ручьи в сугробные толщи и змеисто неслись к низинам. Стоял Алексей. Так просто стоял. Слушал мир. И шел человек новый, - своим путем. Поравнявшись, сказал:
- Ты!
- Ну, я! – ответил Стаханов, и улыбнулся тот человек, и отчего-то засмеялся Стаханов, как умел смеяться только он. Одними зубами, - Узнал тебя по вчерашней общешахтной сходке. Со мной пойдешь?
- Куда, зачем?
- Поглядеть, как живут. Потолкуем.
- Слышь, Петров, а что знаешь ты, чего не знают остальные? Проповедник ты, что ли? Не сектантский ли обычай шастать по углам….
- Если хочешь, то – проповедник! Знаешь, если по-честному, то «Завет ветхий» и Марксовский «Капитал» - самые нескушные на свете книги. Сказал и засмеялся заумно.
…Развороши память, Алексей Григорьевич. Вспомни как тогда шли вы с Петровым нагибаясь черными садами, постукивая в дверные скобы жилищ угольщиков, и был для Алексея в том тупой и недоумевающий процесс, похожий на глупость свершаемую по воле поводыря. …Вышла шахтерская дочка, изувеченная и скрюченная болезнью уродка, перепугалась и сникла, должно быть устыдясь своего страхолюдия.
- Зайти можно? Родитель дома?
- Дома, дома, – донесся из жилой норы бас, а вслед за этим показался и сам хозяин, лохматый верзила, и потом уже жена с кисло-сладким лицом. Ни с того, ни с сего заявила: «Я Ульяна Васильевна».
- Беги, - коротко приказал ей муж.
- А соседи кто?
- Как кто? …Егор Фаддеев. Черныш Филька, Енгуразов Абдул – все крепиля, коногоны, - еще бутчик Селютин Иван, еще лесогон Гупкало – все мы тут рядом.
- Позвать можно?
- Чего ж, коли надоть…
- Ну, зови, - сказал Петров.
Хозяйка явилась скоро. Притащила чего-то разливанного в большом стекле. Пошепталась с хозяином и снова спорхнула.
…Пришли, слегка смущаясь. Уселись кое-как в теснотищи несказанной. Зачем позваны, по какому случаю – им необъяснимо. Порезали хлебца.
- Ну, что, братва, по махонькой, что ль?
- Стаканчик есть?
- А как же! Стаканчик для шахтера святая посудина! Будет сейчас и цыбулька и пилюсточка найдется.
- А что сие?
- Не ел, что ли. Это сквашенный в кадушке капустный листок с яблоком и морквой…. А вот яблочко, погляди-ка! - Вытащили. Разглядывали несуразное, большое и твердое, как кулак драчуна. Наполнили. – За шахту-кормилицу, аллилуйя! - Смаху дернули быстро, взаглот и разом…
Крякнули. Потерли руки, не закусывая набулькали еще. После третей стали шамать, но вяло. Глаза увлажнились, огляделись, загудели вначале робко, но опосля бойче.
Кто был посмелей, спросил:
- На партработу, значит, прислан? Это хорошо! Потому у меня к тебе вопрос. Скажи, от свержения Романова, сколь годов прошло? Правильно, уже семнадцать. И что же мне дала новая власть? А ничего. Как жил я на Собачевке, так и живу. И батьку свово отсель вынес, и меня с эктой дыры вынесут. В шахте, как было, так и есть. Далее: как стояла кругом умственная тьма, так она и по сей день. Ликбезы ваши – это хреновая пуговка от большой грамоты. Кругом грязь, пьянь, матерщина и нищета. Что будете делать, если, скажем, еще с десяток лет вот так…. Как ты, партия, такое пояснишь?
- Я-то поясню, поймешь ли? Ты Пушкина читал, дядя?
- Во дает! Я ему про Фому, а он про Ерему. При какой жопе тут Пушкин?
- Нет, ты послушай, браток! Есть где-то у него слова такие…. Дословно не скажу, но смысл таков: «Всякая держава богатеет, когда свой продукт имеет». Вдумайся, голова, - бедны сейчас мы очень, чтоб жить на широкий сапог! Культура, ведь, она тоже от изобилия и достатка. А потому, вся штука в том, чтоб богатеть, упираться надо. Работать то есть. Денно, нощно, крепко, умно и с охотою. К тому партия и зовет.
- Вспомни Алексей Григорьевич, как бывало, сгонишь ты угольную «полоску» в своем уступе, выедешь из шахты и слоняешься по комбинату. Домой не спешишь, потому что лампу вне положенного времени сдавать нельзя. Табельщица запишет «ранний выезд». Тихонько подымишься на второй этаж, откроешь «партийную» дверь, а там – Костя. Все что-то пишет, или читает. Если кто есть, замахает руками – уйди, мол, некогда. А когда один, улыбается товарищески – заходи, Леша! На столе у него кипа газет, а в них – новостей прорва. Со всего света. Но бывает не в духе Петров Костя. Ты помнишь, Стаханов, как, однажды набросившись на тебя, даже закричал: «Ну скажи, ну посоветуй, что мне уже с ними делать?! Ты же знаешь, они же все из твоей братии. Ты ж к ним ближе! Они, они…. Это ж прямо саботаж, или сговор»!
- О ком ты, что случилось?
- О прогульщиках. Сейчас принесли сводку. За месяц по шахте совершенно восемьсот шестьдесят прогулов. Помножь на восемь. Получается около семи тысяч потерянных нормированных часов. Гнать их нельзя. Есть тихая директива. Но что-то делать же надо! План по добыче за май обрушен. Да если бы только они. Все одно к одному. Аварии, простои…. Лёшь, понимаешь, невесело мне…
- Алексей Григорьевич, я вижу ты хочешь говорить о Петрове много и прочувственно? – Да я хочу говорить о Петрове прочувственно и много, как говорят о товарище по жизни. Вначале я думал – он слаб. Своею улыбчивостью и простотой. Но как-то раз из его дверей услышал: «Ты позоришь звание партийца, - строго выговаривал Петров. Вчера сюда приходила жена рабочего Ганифулина, и рассказала, как ты унизил их семью, посмеявшись над национальной особенностью. Это позор! Ты забываешь, партиец Малкин, в какой стране живешь! За такие номера чистят из партии! Вот тебе книжка. Это «Вопросы национальной политики СССР». Прочти от корки до корки. Я проверю. Иди»! Впервые в голосе Петрова я уловил сталь.
В июле тридцать пятого сказал мне Петров кратко: «Зайди». Сказано было необычно. По-моему, даже торжественно. Прозвучало как приглашение на небеса. Прихожу.
- Слышал я, - говорит парторг, - что бегаешь ты, Алексей, на курсы изучать отбойный. -
- Уже отбегал, Костя, месяца полтора тому. Рубаю во-всю. Хорошая придумка – этот молоток!
- Это здорово, - сказал Костя. Покопался в столе, достал смятую газету. – Почитаешь дома, только очень внимательно. Очень!
Развернул. Оказалось «Правда» за 1932 год. Немало удивился. Прочел статью горловского забойщика Изотова Никиты. Герой! Здорово обушком машет. Пятьдесят тонн за смену. Научает этому других, как нужно, только с наименьшей усталостью сил. Почитал еще. Что-то вздремнулось. Видятся мне шахтные горизонты, сквозь толщу породы вижу чернеющие пласты. Брать их надо, брать! Жаждут их паровозы и фабрики, мартены и корабли – нечем им больше кормиться. Республике позарез нужен этот черный промышленный хлеб. Прокинулся. В голове Бог знает что: бедные деревни, голодающие толпы, захолустные землянки шахтеров, скверно одетые люди и все это – моя страна. Нет, нет! Будет она светла и богата, если есть такие, как Изотов и Костя Петров.
Через пару дней притащил газетку назад, а главный партиец шахтный говорит:
- Все понял? Что ты понял?
- Стране уголь нужен и чтоб много, по самую завязку.
- Значит, до всего не дошел.
- А, что?...
- Перекрыть Изотова требуется, да так, чтоб не с двух, а трехзначной цифирью, чтоб по всем каулкам державы про это гром был, а может даже и за морями. Но и этого мало. Надо, пример другим дать, чтоб всякому захотелось не последним в труде быть. Движение нужно. Большое и сильное движение по всей стране. Постой, Алеша, не все еще. Изотов рубил как? Обушком и в одиночку. А надо что? Чтоб один рубит, а за ним крепиля идут…. Представляешь, как добыча пойдет?!
Сказал это Петров и пристально в глаза поглядел, со значением. Так глядят, когда чего-то еще не договаривают. Очень главного….
Евгений Коновалов
Продолжение следует
